Обычно Кирилл Тарасова побаивался. Была в секретаре парткома неведомая Кириллу внутренняя сила, которая заставляла если и не беспрекословно ей подчиняться, то, в лучшем случае, держать все свои чувства в узде, не давая им никакой воли. И еще была у Тарасова удивительная способность распознавать в человеке фальшь и неискренность — тут в нем срабатывала интуиция, какой обладают только люди честные и прямые. Двоедушничать с Алексеем Даниловичем не решились бы, наверное, даже самые отпетые фарисеи: лицемеров он видел насквозь, будто они были прозрачными. А в прямоте, смелости и честности самого Тарасова никто не сомневался. Кирилл до сих пор помнит его выступление на обширном активе, где присутствовали и Министр угольной промышленности, и секретари обкома партии, и, кажется, весьма ответственный работник аппарата ЦК. Выйдя тогда к трибуне и повернувшись лицом к президиуму, Тарасов без обиняков начал:
— Говорят, будто время конфликтов между теми, кто ратует за технический прогресс, и его противниками кануло в вечность. Нет, мол, и не может быть в наши дни людей, не понимающих, что технический прогресс в нашей угольной промышленности — это не просто очередной лозунг, а настоятельная необходимость.
Кто-то из членов президиума негромко сказал:
— Правильно говорят. А вы в этом сомневались?
— Я в этом сомневаюсь, — ответил Тарасов. Несколько секунд помолчал и твердо повторил: — Да, я в этом сомневаюсь. И скажу — почему Ратовать за технический прогресс на словах — дело не сложное. Но к какой категории — к сторонникам или противникам технического прогресса отнести людей, которые тормозят внедрение в производство новых машин, новых агрегатов и установок? Я никому не открою секрета, если скажу: то, что происходит в машиностроительной угольной промышленности, можно назвать одним словом — преступление. Может быть, это очень резко, но это так. Давайте проанализируем суть вещей. Конструкторы сдают свои проектные чертежи новых машин Углемашу. Чего, казалось бы, проще: посмотрите эти чертежи, взвесьте все «за» и «против» и решите — принять их или отклонить. Проходит какое-то время — может быть, полгода, может быть, год, и, наконец, говорят: «Добро». Ну, думают шахтеры, прослышавшие о новой машине, теперь-то уж ждать ее, голубушку, недолго. Есть ведь такое мощное министерство, как Министерство тяжелого машиностроения, которому подчинен Углемаш, сидят там умные-разумные дяди, и уж они-то нажмут кнопку: а ну-ка, товарищи машиностроители, поторопитесь с выполнением заказа шахтеров, работа у них нелегкая, люди они хорошие — порадуйте горняков!
Тарасов, прикрыв рот ладонью, несколько раз натужно кашлянул, почему-то виновато взглянул в зал, словно извиняясь за то, что ему пришлось прервать свою речь, потом отпил два-три глотка воды и горько улыбнулся:
— Чудаки мы, шахтеры… Чудаки и самые настоящие фантазеры… Да знаете ли вы, сколько своих забот у дядей из Министерства тяжелого машиностроения? Своих, говорю, забот! Они строят машины, в сравнении с которыми наши комбайны и струги кажутся игрушками! Простым глазом их и не увидишь, и не заметишь. До них ли солидным дядям?
— Выходит, до фонаря им наши струги и комбайны? — крикнули из зала. — Так получается, Алексей Данилыч?
— Фонари все-таки светят, — сказал Тарасов. — А тут темно, как в заброшенной шахте. Год, а то и два пройдет, пока на стол положат рабочие чертежи. Год, а то и два, товарищи! И это только начало крестного пути новой машины. Сделают их две-три штуки и начинают испытывать. И опять проходят годы. Не месяцы, а годы — четыре, пять лет канет в вечность, пока запустят в серию… И потом станут колотить кулаками в свою грудь, распираемую чувством гордости, и кричать: мы за технический прогресс! Факты? А вот они — серия новых машин, так долго ожидаемых шахтерами!.. А эти, так называемые новые, машины давно уже морально устарели, их опять надо переделывать, модернизировать, или — в утиль!