Постепенно, труппа набиралась. Я даже нашел одну бывшую оперную певицу, двух цирковых и трех театральных актрис, которые смогли бы сыграть, по моему разумению, любые роли, предложенные Крюгером. Все они в силу профессии в некоторой степени владели иностранными языками, в том числе, немецким. Остальные… придется поработать и подучить. Надеюсь, штурмбаннфюрер даст немного времени на это.
Дай бог, что я не ошибся, и что, увезя их из Равенсбрюка, помогаю им, а не наоборот. Я постараюсь сделать все, от меня зависящее, чтобы спасти тех, кто невольно попал под мою опеку.
Периодически я поглядывал в сторону Ревера. Тот откровенно скучал, но потом две огромные, по габаритам схожие с мужчинами, надзирательницы принесли ему бутылку вина и закуску, и Ханнес перестал тяготиться скучным времяпровождением, чуть расслабился, поглядывая в нашу сторону лишь изредка. Через минуту он уже мило болтал с надзирательницами, а те млели от его внимания.
Солдатам подали пиво и колбасу, и они тоже чувствовали себя вполне комфортно.
Один лишь Виндек, которому не принесли ничего, зло ходил за спиной унтер-офицера туда-сюда и следил за каждым моим действием. Поэтому приходилось быть очень осторожным. Он явно что-то смутно подозревал, но никак не мог сообразить, в чем именно я повинен. Однако, интуиция у Виндека работала прекрасно. С ним нужно было решать вопрос, причем, самым кардинальным образом. Вот только как все устроить?..
В итоге, к полудню я отобрал восемь женщин — тот максимум, что обозначил Крюгер. Вместе с ними я взял пятерых детишек. На большее число не решился, опасаясь, что наш меценат взбеленится и велит всех отправить обратно. Но пять детей — два мальчика и три девочки — это первая удача!
После того, как отбор завершился, в Равенсбрюке мы более не задержались и двинулись в обратный путь. Как и обещал Ревер, для женщин и детей выделили две подводы, запряженные старыми кобылами. Править одной назначили меня, ко второй определили Виндека, весьма недовольного таким поворотом дела.
Особого скарба у женщин не имелось, дети же вообще напоминали собой призрачные тени — были до ужаса худыми, молчаливыми и практически безучастными ко всему происходящему.
Я многое мог понять: война, всеобщая ненависть… но при чем тут дети? И Ревер, и остальные эсэсовцы, и даже Виндек смотрели на них лишь, как на обузу, не видя в них будущих людей. Для них это были животные, не приносящие пользы, но требующие еды и ухода. Бесполезный материал.
И в очередной раз я поразился различиям в подходе и порадовался за наших солдат, которые не опустились до подобного уровня, сохранив в душе и сочувствие, и человеколюбие, и милосердие. То, что делает человека — человеком, а не бездушной тварью.
Двигались мы следующим образом. Впереди ехал грузовик с унтер-офицером Ревером, которого слегка разморило от вина, и он задремал сразу же, как только уселся на свое место в кабину. В кузове машины разместились эсэсовцы, с высоты приглядывавшие за повозками, двигавшиеся следом. Сначала повозка Виндека, затем моя.
Тоже мне, охранение. Да будь у меня оружие, положил бы всех фрицев за пару секунд. Но солдаты даже в мыслях не держали возможность сопротивления или, тем более, бегства заключенных, поэтому к конвоированию относились спустя рукава.
Впрочем, организовывать побег я и не думал. Куда бежать в феврале в десятке-другом километров от Берлина? Прятаться в лесах не получится, нет ни еды, ни тепла, ни укрытия… а дать просто так сгинуть женщинам и детям я не желал. Возможно, они и предпочли бы такой исход концлагерю, но… еще поборемся.
Внезапно я ощутил легкое прикосновение к своей руке. Настя сидела чуть позади и, улучив момент, дала понять, что прекрасно понимает, как нужно себя вести в сложившейся ситуации. Рядом с ней приткнулся белокурый мальчонка, похожий на ангелочка, с детским лицом, но совершенно взрослым, мрачным взглядом.
Он хмуро смотрел на меня, не моргая, и словно запоминал.
— Это Ванюша, — прошептала Настя, — теперь он мой сын.
Расспрашивать девушку я не стал, слишком много ушей вокруг. Я не верил, что кто-то из женщин, сидевших сейчас за моей спиной на телеге, захочет доносить немцам, но рисковать я права не имел. Поэтому всю долгую дорогу молчал, хотя у меня имелся миллион вопросов.
Молчали и будущие актрисы, и дети не плакали, наученные горьким опытом.
Помню, слышал, как один из эсэсовцев хвастался перед своими друзьями, что «эти мелкие животные такие невозможно шумные». А потом рассказал, как взял за ноги младенца, мешавшего ему спать, и разбил тому голову об печь.