Часам к семи пришли и за мной. Тяжелые шаги двух эсэсовцев я услышал загодя и тут же лег на пол, свернувшись калачиком и сделав вид, что едва дышу.
Дверь камеры со скрипом отворилась.
— Сдох он, как думаешь, Клаус? — спросил первый голос, отличавшийся легкой хрипотцой.
— Понятно, что сдох, — с уверенностью ответил второй. — Всю ночь мороз стоял. В такую погоду собак в дом берут, чтобы не околели, а люди слабее собак.
— Тащить его теперь… надо было капо позвать, пусть бы надрывались.
— Ничего, дотащим. Господин рапортфюрер лично приказал. Может, отметит где-то в деле наше старание.
— Отметит он, как же. От него никогда ни премий, ни поощрений. Скуп.
— Говорил бы ты потише. Тут даже у стен есть уши.
— И то верно…
Оба замолчали, потом подошли ближе. Я чувствовал запахи, исходящие от них — дурные желудочные отрыжки, что-то кислое и неприятное.
Я шевельнулся.
— Смотри-ка, живой! Ну-ка, переверни его!
Сильные руки резко дернули меня за плечи, в глаза ударил свет фонаря.
Лица эсэсовских солдат были грубые и простоватые. Понабирали всех подряд, без образования и даже намека на интеллект. Зато преданные и послушные исполнители, каратели, готовые убивать по первому слову начальства, а часто, и по собственной инициативе.
Я чувствовал себя достаточно хорошо и мог бы прикончить их обоих немедленно, но что дальше? Из карцера не выбраться, наружняя охрана тут же расстреляет меня. Поэтому лучше прикинуться еле живым, глядишь, протяну чуть дольше.
— Дышит, — констатировал первый. — Что делать будем?
— В крематорий, как фон Рейсс приказал? Пока допрем, сам подохнет.
— А если не подохнет? Нет уж, давай оттащим его к господину рапортфюреру, пусть он и решает.
Опять фон Рейсс? На этот раз он придумает новые пытки, и не факт, что после второго круга я выживу.
— А, может, к доктору его? — предложил Клаус, который, судя по всему, был чуть умнее своего напарника. — Пусть осмотрит и скажет, жилец или труп?
Вот эта идея понравилась мне больше. В лазарете не было того жесткого контроля, который создал бы рапортфюрер, и если мне повезет и меня положат на излечение, то это обеспечит некоторую свободу действий. К тому же с сестрой Марией мы находились в довольно хороших отношениях.
Меня подхватили под руки и волоком потащили из камеры по коридору на улицу. Я повис, изображая бессознательное состояние, но при этом тяжело дышал, чтобы у моих конвоиров все же не мелькнула мысль отправить меня в крематорий.
До лазарета и больничных корпусов от карцера было рукой подать, и через пять минут мои запыхавшиеся от усилий сопровождающие внесли меня в знакомый корпус и, словно мешок с мусором, бросили на пол.
— Что это? — раздался знакомый голос сестры Марии. Судя по интонациям, она была недовольна.
— Принесли заключенного. Провел ночь в карцере. Без печки. Выжил, — отрапортовал Клаус. Его голос чуть дрожал от волнения. Кажется, он изрядно побаивался сестру милосердия.
— Ночь в карцере, говоришь? — из кабинета вышел доктор Риммель, с интересом выслушавший доклад. — А ну-ка, давайте его ко мне на кушетку. Желаю осмотреть!
Вот те на! Попал из огня да в полымя. Но теперь деваться некуда, придется продолжать прикидываться полутрупом. Вот только доктора обмануть будет далеко не так просто, как солдат.
Меня вновь бесцеремонно дернули с пола, буквально на руках протащили до кабинета Риммеля, внесли внутрь и швырнули на кушетку лицом вниз. Из моей груди вырвался непроизвольный стон, хотя я и пытался всеми силами сдержаться.
— Вижу, вижу, не умер! — живо отреагировал Риммель, потом задумался и добавил: — Хотя должен был, если вы, господа, все описали, как оно было.
— Не извольте сомневаться, господин доктор! — Клаус вытянулся от усердия и удовольствия, его редко именовали «господином», и эсэсовцу было приятно. — Без тепла, еды и воды, после «приема» у господина фон Рейсса. Мы думали, сразу загнется, а он, глядите, даже порозовел лицом… и пальцы не отморозил!
— А ну-ка, сестра, подойдите сюда! — приказал доктор.
Я почувствовал, как меня переворачивают в четыре руки лицом вверх, потом Мария быстро прошлась ножницами по одежде, срезая ее, и уже через минуту я лежал на кушетке совершенно обнаженный.