донеслись до слуха Хашимовой слова песни.
Словно загипнотизированная страстно взволнованным голосом певца, Саадат тихо-тихо продвигалась по коридору больницы, а из сада на нее продолжала обрушиваться лавина безысходной тоски:
— Соловей! — слышались вокруг нее восхищенные возгласы. — Самородок!
А Хашимова шла, никого не видя и ничего не слыша, кроме горестных воплей песни. Навстречу ей выбежала сестра Зульфия.
— Здравствуйте, доктор! Профессор мирза Давуд и профессор Фахрулла ждут вас.
Когда Хашимова вошла в комнату, там уже были Амаль, мирза Давуд, профессор Фахрулла и Шнейдер.
— Рада с вами встретиться, — сдержанно проговорила Хашимова.
— Я тоже. С приездом! — ответил Шнейдер, целуя ее руку.
— Ханум, прошу вас, — попросил мирза Давуд.
— У больной отслойка сетчатой оболочки обоих глаз, — сказала Хашимова, еще раз осмотрев глаза Амаль. — Хирургическое вмешательство возможно и притом с благоприятным исходом…
— Это не так просто, как вам кажется, — ядовито заметил Шнейдер.
— Безусловно… — спокойно ответила Хашимова и, обращаясь к мирзе Давуду, шепнула:
— Я хотела бы испытать светочувствительность ее глаз.
— Мы предоставляем вам полную свободу во всех ваших экспериментах, ханум.
— Благодарю вас!
В темной комнате погасло электричество, а через минуту перед глазами Амаль вспыхнул яркий свет. Больная в страхе отпрянула, моргнула глазами. Лампу отодвинули влево от глаз больной.
— Где сейчас свет? — спросила Хашимова.
— На левой стороне.
— А теперь?
— На правой.
— Ну, а сейчас?
— Вверху.
— Великолепно! — воскликнула Саадат. — Отведите больную в палату.
— Так вот, коллеги! — чуть торжественно начал мирза Давуд, когда за Амаль закрылась дверь. — Пользуясь добрым отношением к нам наших дорогих советских друзей, я пригласил доктора Саадат-ханум, чтобы с ее участием решить судьбу этой девушки. — Он повернулся к Шнейдеру. — Вы считаете операцию рискованной?
Шнейдер кивнул головой.
— Почему? — спросила Хашимова.
— В силу ее сложности и… рискованности.
— Любая операция рискованна.
Шнейдер ответил молчанием.
— Вы видели, как она отпрянула от яркого света?
— Да.
— Это показывает, что у больной нет стопроцентной потери зрения, — продолжала Хашимова. — Вы согласны с моим диагнозом, профессор?
— Нет!
— Почему? Ведь вы видели глаза больной. Они блестящие, как алмаз, кристально чистые и прозрачные, как капля утренней росы. В них пульсирует и кровь… Скажите, есть ли в них жизнь?
— Возможно, что и так, — раздался голос Шнейдера. — Но что из этого следует?
— Сомнения нет, у больной отслойка сетчатой оболочки…
Шнейдер с трудом сдерживал себя. Он ненавидел в эту минуту всех: и Хашимову, и мирзу Давуда, и больную.
— У девушки нет ожога век, шторы ее глаз не закрыты наглухо, как это бывает у сотни других больных, — продолжала доказывать Саадат. — У нее нет и бельма, при котором даже пересадка не дает иногда нужного эффекта. Ткани ее глаз не омертвели, они живы!
— Что же вы предлагаете? — приготовился к отпору Шнейдер.
— Операцию. Она может принести положительные результаты.
— Может принести или принесет наверняка?
— Ну, это уже будет зависеть от искусства хирурга!
— И только?
— Пожалуй, да. И, конечно, от добросовестности…
— Я даром рисковать не намерен, мадам.
— Как вас понимать?
— Я категорически против тупого, дешевого героизма.
— Тупой героизм? — переспросила Хашимова. — Не имеем ли мы дело с трусостью? — Саадат начинала горячиться.
Шнейдер побледнел. Достав платок, он вытер выступившие на лбу капли пота.
— Я надеваю перчатки только в одном случае: когда убежден в благополучном исходе операции.
— Значит, это не такой случай?
— Должен ли я вам, коллега, изложить подлинные причины, почему я не решаюсь взяться за эту рискованную и весьма опасную затею?
— Вы мне не подотчетны, — спокойно ответила Хашимова.
— Знаете ли вы, мадам, что я работаю по контракту?
— Да.
— Согласны ли вы, что у меня, как врача, в данном случае могут быть свои суждения о том, что делать и как поступать?