– Не знаю, Костик, Уже какую неделю спит плохо. Просыпается среди ночи и лежит с открытыми глазами. Говорю, чего свет не зажжешь, таблетку не выпьешь? Он чудной, говорит, меня боится разбудить. До этого не знал, мол, что сон такая великая ценность. Я даже Кешу и Раду на второй этаж отнесла, чтобы не будили. Он бывает днем заснет, а они, как раскричатся. Он и просыпается. Головой вертит, словно не понимает, где очутился. Минуты три пройдет, прежде чем меня узнает. Страшно мне за него. Говорит, сны перестал видеть. Я ему не верю. Говорю, что просто не помнит, а сны всегда человек во сне видит, иначе он тогда не спит. Нет, он на своем. Говорит, даже смутного ощущения нет, что снились. Словно, падает в бездонную черную яму. Ты, Костик, зайди к терапевше нашей Ильинишне, может, что посильнее выпишет. Если надо то без рецепта, сами купим, лишь бы помогло.
– Хорошо, Мария Афанасьевна. Вот, еще что, – он из внутреннего кармана куртки достал конверт. Раскрыл его и извлек сложенный лист бумаги, – наша бухгалтерша сделала вычеты, оставшуюся сумму вам надо оплатить. Вот здесь, смотрите. – Он привстал со стула и пальцем показал куда смотреть.
– Это уже с вычетами? – подняла на него глаза старушка.
– Само собой, там чек, вы цены сравните.
– Плохо вижу, сейчас за очками схожу.
Старушка вышла в соседнюю комнату. На теплой террасе, где они пили чай за большим столом, накрытым плюшевой зеленой скатертью ароматно пахло яблоками. Они стояли в ящиках под окнами, румяные спелые. Егор дотянулся и сунул одно в карман. Паршин подмигнул: – Бери больше. У них еще варенье яблочное вкусное, потом попроси, скажи, я хвалил.
Егор взял еще одно и с хрустом откусил. Кисловатый сок брызнул из-под зубов. Егор сморщился и замер. Когда оскомина прошла, с удовольствием продолжил пережевывать сочный плод. Рассеянно обернулся, осматривая светлую терраску. В глаза бросилось красивое резное трюмо из темного дерева с толстым стеклом и изящным переплетом. Чайный сервиз поблескивал из глубины глянцевыми бликами. Тяжелый старинный подсвечник из меди, с витой ножкой, позеленевший от времени, возвышался на крышке.
Егору понравился этот дом, эта терраса, большой сад, аромат яблок, сухие доски, льняная штопаная скатерть. Все здесь дышало стариной. Дом, словно губка, впитал время и незримое проявилось. Он ярко представил уездного лекаря, которой распахнул входную дверь и шагнул на террасу. Каблук высоких сапог стукнул по деревянному полу. С брезентовоко плаща ручьями сбегала вода. Доктор наклонился и поставил на пол вместительный кожанный саквояж с латунным замком и перетянутый ремнями…
– Вот, Костик, считай, – в комнату зашла хозяйка с очками на носу. Она положила деньги на бумагу из бухгалтерии. Паршин пересчитал. – Все, как в аптеки, Мария Афанасьевна. Спасибо за чай. Если не жалко, мой коллега возьмет пару яблочек. Больно они у вас ароматные.
– Конечно, – заквохтала хозяйка, как бы устыженная, что сама не предложила, – берите сколько хотите.
– Нам много не надо, – говорил Паршин, распихивая сочные плоды по карманам. Егор, не стесняясь, тоже набил свои так, что они неприлично оттопырились и молния на куртке, когда они уходили, не сходилась.
– Замыкаем Сивковым. Он же следующий. Он же последующий, – деловито произнес Паршин, с хрустом откусывая яблоко.
На автобусе они вернулись в город. Немного поплутали по грязным улочкам с заросшими дворами, покосившимися деревянными гаражами и оказались возле двухэтажного кирпичного дома. Над красно-рыжей коробкой с деревянными рамами, словно пугала, растопырились антенны. Железный облезлый гараж, плотно обступленный пустырником, присоседился у столбов с веревками для сушки белья.
– Он немного с приветом, – продолжал Паршин. – Пошел раз в магазин, самого потом пришлось искать. Крышу у него порой сносит. Память отшибает напроч. Меня не всегда узнает, а так крепенький, правда, щуплый и хитрющий. Иногда в разговоре проболтается, такое вспомнит, что кажется, он специально забывчивым притворяется, чтобы мы ему харчи и пенсию таскали. Всякую фигню любит попрошайничать. Ты его хитростям не поддавайся. Ухарь он еще тот. Пальчики нежные, картинки малюет. Не знай я его, подумал бы, что вор – щипач или пианист. Прямо трясется над ними. – Паршин растопырил пятерню и затряс перед лицом.
– Глазки юркие, так и бегают, так и смотрят чего бы стащить. Кажется, он порой сам у себя тырит. Любитель покляузничать. Строчит записочки нашей Марковне только в путь.
На стук работников соцзащиты, хозяин квартиры долго не открывал, топтался у двери и всматривался в глазок.
– Сколько можно, Юрий Анатольевич, у нас еще трое. Ей Богу, как маленький. Открывайте уже, – трубил Паршин.