Возня у двери затихла, но стали слышны удаляющиеся осторожные шаги, скрипнула половица.
– Вот придурок, – прошептал Паршин, – сейчас будет притворяться, что только услышал. В подтверждение его слов зажурчала в унитазе вода, хлопнула дверь, и из глубины квартиры послышался неприятный писклявый голос:
– Кто там?
– Да мы, мы, – с нетерпением прокричал Паршин.
– Кто это мы? Дай – ка в глазок посмотрю. – На мгновение линза в двери затемнилась, почти одновременно щелкнула щеколда. – А это вы! Давно стоите? А я не слышу, в туалете сижу. – Тонкая, как волос улыбка выплыла из-за двери. Паршин шумно выдохнул, закатил глаза, мол, когда это кончится и шагнул через порог. Пожилой мужчина низенького роста, щуплый с усиками и блестящими глазками, отступил в сторону, пропуская посетителей. Что-то в его неискренней улыбке было отталкивающее, словно он вас заманивает в ловушку. Такой доморощенный Мазарини, мастер ножа и гобеленов. «Скользкий тип», – отметил для себя Егор.
– Здрасте, здрасте, – тонкие губы растянулись и под аккуратными усиками блеснул ровный ряд пожелтевших зубов. – В комнату проходите.
Паршин стал топтаться на месте, выискивая, куда бы присесть.
– Как это меня приспичило? – Юрий Анатольевич тщедушно хихикнул, не замечая с какой неохотой Паршин наклонился и стягивал ботинки. – Сижу, слышу кто-то звонит…
– Мы стучались, у вас звонок сдох уже месяц назад, – перебил его Паршин.
– Правильно, сдох. Заменить надо.
– Так кто ж вам его менять будет? – пробубнил недовольно Паршин.
– Так это на ваше усмотрение.
– На какое усмотрение? – выпрямился Паршин, так и не сняв ботинок.
– На меня же государство деньги выделяет. А если кто нужный позвонит, а звонок не работает, как я узнаю, что ко мне приходили? А сосед спуститься? И замок не закрывается. Собачка не работает. Вот забуду защелкнуть и приходи, бери, что хочешь.
– Попридержите, Юрий Анатольевич, – Паршин вытаращился на него.
– Мы же замок недавно поменяли. Этот Тарасевич приходил. Может, вообще захотите, чтобы вам ремонт сделали.
– Я всю жизнь горбатился…
– Хреново горбатились, раз государство ваши труды в копейки оценило.
– Да я, Лидии Марковне сообщу куда надо, – Юрий Анатольевич отклонился, словно хотел обозреть наглеца сразу с головы до ног. Глаза его заходили вверх вниз, сверкая бельмами. Губы стиснул так, что за усами их не стало видно. И давай охаживать Паршина презрением, вдоль и поперек. Вид надо признать у пенсионера был более чем воинственный.
– Да сообщай. Вас таких важных десятки по городу, а я один. И вообще, мне все равно – дадут поручение, я вызову электрика или кого там. А нет, так пошел к черту.
Паршин круто развернулся и шагнул к двери, – вот еще, – он остановился, – это наш новый сотрудник, Егор, как тебя? – Он мрачно посмотрел на коллегу.
– Владимирович.
– Вот, Владимирович, теперь ему мозг выносите. Пошли, Егор.
– Да постойте, куда же вы? Погорячился я, бывает, – улыбка вновь растянула тонкие губы пенсионера, – нет, так нет, чего так волноваться. Проходите, обувь можете не снимать, – он засеменил по коридору, приглашая гостей пройти. Смена декораций на лице пенсионера была настолько разительной, что Егор поразился, то ли его актерским способностям, то ли моментальной отходчивости.
Паршин еще с минуту повздыхал, пофыркал, но предложение принял. Не разуваясь, они прошли в комнату с высокими потолками и лепниной по карнизу. Выглядела она мрачновато; старая покосившаяся мебель, темные углы, паутина, колышащаяся сквозняком из рассохшихся рам, протертый до дыр ковер, выцветшие обои и шорохи крысы в клетке на подоконнике.
Заискивающе заглядывая гостям в глаза, Сивков утруждал их бестолковым разглагольствованием, а потом показал новые рисунки в альбоме. Он с таким интересом комментировал и водил пальцем по изображению, что у Егора сложилось впечатление, что ради этого и была заключена мировая. Глаза пенсионера блестели. Он пояснял и хихикал.
Художествами были перерисовынные карикатуры из газет и журналов. По большей части похабные. Пенсионер рисовал цветной тушью. Подобно рефлексующему подростку он переворачивал очередную страницу, стеснительно прыскал в кулак и сбивчиво, торопливо, словно боялся, что его не дослушают и упустят суть, бросался в комментарии. Пояснял то, что и так было совершенно понятно. Он захлебывался от восторга к самому себе и едва сдерживался, чтобы не зарыдать от умиления. Местами он подвизгивал. Его усики напоминали живую волосатую гусеницу – были в постоянном движении.