Наутро с распухшим языком и сухостью во рту Егор встал за несколько минут до звонка. Эту привычку выработал в детдоме. Он старался раньше остальных сходить в туалет и умыться. Особенно раньше Еси Лобана. Здоровый деревенщина ловил у входа младших и каждого с жестокостью щипал за сосок. Это издевательство он называл – «стовольтовка» или «зарядочная встряска». Оно и, правда, пробуждало. От боли слезы наворачивались. Один мальчишка на глазах у Егора от такой «стовольтовки» описался. Еся ржал не по-детски, как тягловый деревенский жеребец. Младшие, которые только что ненавидели бугая-переростка, растирали покрасневшие соски и смеялись вместе с ним над бедолагой, который от стыда покраснел, затравленно озирался на хохочущие физиономии и судорожно мял мокрые трусы.
Потом Егор присматривался: получившие «заряд» обиженные расходились по раковинам, умывались, чистили зубы и исподтишка поглядывали на дверь, где цербером стоял Еся и раздавал «зарядочные встряски». В их глазах читалась надежда, что вновьприбыший не выдержит и отчебучит что-нибудь эдакое, тогда можно будет снова погоготать.
На сковородке скворчала яичница. Егор стоял у окна, отхлебывал горячий чай и безрадостно взирал на хмурый, осенний день. Думал, что в такую осень нельзя быть счастливым, как нельзя веселиться на похоронах. Все кругом отмирало; лист за листом отрывались от ветки и опадали. Сохла трава, жухла, дождями прибивалась к земле, чтобы потом превратиться в тлен. Тоска и уныние тащились в скрипучей повозке осени. И Егору казалось, он слышал этот скрип.
Пожилой дворник, сгорбившись, сидел на качелях посреди пустынного двора. О чем-то задумавшись, вяло раскачивался, и метла в его руках очень напоминала косу.
В девять ровно он стоял у дверей в «кантору». В новой пятиэтажке по адресу: улица Щерса дом пять, на первом этаже в помещении, образовавшемся в результате объединения двух двушек, размещалась соцзащита. Егор считался временным работником и сильно не усердствовал, не вникал в тонкости «ремесла» и до конца срока старался больше не встречаться с майором Хаджибулат Насыровичем, как это случилось на первой неделе оздоровительной профилактики.
Егор крепко присосался к бутылке и два дня не показывался в «конторе». По звонку Червякова Альберта Яковлевича – заместителя начальника социальной защиты, майор лично пришел к Егору и чуть ли не пинками спустил с лестнице.
С того момента новоиспеченный «социк» старался появляться в «конторе» вовремя и выполнять несложные мероприятия по поддержанию «мумий» в надлежащем порядке. По привычке корнями уходящей в детдомовское детство некоторым окружающим его вещам Егор давал свои названия. Лекарства, продукты, пенсии: все, что приносил старикам, Егор называл «мумие», а их квартиры не считая апартаментов «черной вдовы» «пыльники».
Невольничий труд в душе Егора оставлял неприятный осадок, который откладывался каждый день, рос слой за слоем и того гляди, грозил превратиться в топь. Пожилые люди со своей «правдой», «комбэками», с претензией на особое внимание и уважение, неаккуратные, в облаке неприятных запахов, глухие, тугосоображающие, медлительные, немощные и так будили в нем неприязнь, а с нынешним обременением он и вовсе на них озлился. Временную работу он называл «каторгой». Из всех закрепленных за ним «мумий», а всего их было семь, только Богдан вызывал симпатии.
Сгибаясь под тяжестью, какого-то дурного нехорошего предчувствия Егор плелся по невзрачным осенним улицам и думал; «Почему наши старики не могут быть такими аккуратными, опрятными, как мюнхенские бабушки». На днях по телевизору он смотрел репортаж о немецких пенсионерах. Ему было с чем сравнивать.
«Ладно, пусть жалкая пенсия не позволяет куролесить по Европам, отправляться в круизы, прожигать остатки жизни в дорогих отелях или на песчаных пляжах, восстанавливаться в израильских клиниках и благоухать «подстегнутыми» гормонами, но ведь можно смыть с себя неприятный запах, подстричься, обрезать ногти, постирать одежду, заштопать дыры и не быть такими сварливыми и угнетенными».
Дверь скрипнула, и Егор оказался в узком коридоре. Кабинет Червякова слева. Справа бухгалтерия, шуршащая бумагами и сплетнями. Егор обозвал ее «теточная», где постоянно на заставленном всякими банками подоконнике кипятится чайник, на столах стоят разноцветные чашки, целлофановые мешочки с сахаром и печеньями. Где редко звонит телефон и полная Изотова с профессиональным недоброжелательством в голосе, словно ей безмерно все надоели, поднимает трубку и говорит через губу: «Алло». Дальше по коридору комната для приема посетителей с образцами бланков, прикрепленных кусочками скотча прямо к обоям. Сиротливый стол и крашеный стул притулились у торцевой стены под зарешеченным окном. В самом конце коридора кабинет начальника, точнее начальницы, Лидии Марковны Крестец. «Ходоки», к которым относился и Егор, своих кабинетов не имели. Приходили утром, получали задания и расползались по городку, как лекарственный раствор по капельницам к больным органам.