Упиваясь собственным красноречием, наш докладчик буквально захлебывался длиннющими трескучими фразами.
— Эти коронованные капиталистической милостью акулы тирании, — восклицал он, — те, кто на фундаменте из человеческих костей скрепляют кровавым цементом роскошные дворцы, воздвигают замки и палаты, пьют вина, пожирают хлеб, в то время когда рядом с ними рабочий умирает с голоду, живет в холодном подвале, падает мертвый под ноги господина, а господин встает на его бездыханное тело и восторженно пьет искристое вино за здоровье тирана, а паразиты подобострастно кричат, стараясь открыть пошире рот: «Гип! Гип! Ура!»…
Сперва эта болтовня, пожалуй, даже нравилась слушателям. «Здоров чесать языком», — говорили — они. Но потом люди начали уставать.
— Вот пустоговорка-то, леший его заешь, — рассердился кто-то.
— Да уж, — ответили ему. — Этот нашего пономаря перепономарит.
Оратора уже не слушали. От духоты и утомления людей стали одолевать тяжелые мысли. Со всех сторон шел разговор о том, что зима не за горами, хлеба нет, топить нечем. Как-то проживем? Выживем ли?
— Видать, сыт, раз так долдонит, — сказал злой голос.
— Мы этими песнями наслышаны. Он бы лучше хлеба привез, — подхватил другой.
Наконец оратор «закруглился». На радостях, что он кончил, ему похлопали.
Занавес сдвинули, потом раздвинули. Теперь стол президиума стоял сбоку, а на середину выдвинули рояль.
— Гляди, ящик-то какой! — ахнули в зале. — Это что же будет теперь?
Начался концерт. Узкоплечий юноша, почти мальчик, в широком не по росту костюме исполнил Вторую рапсодию Листа. Певица спела романс Даргомыжского «Нас венчали не в церкви…». Дальше была очередь баса. Он рассмешил всех знаменитой «Блохой» и взволновал балладой «Перед воеводой…». Ему, как и всем, бурно аплодировали.
Программу вел председатель районного Совета — дюжий дядя с руками молотобойца. Объявляя следующего исполнителя, он сказал:
— Товарищи! Сейчас перед вами выступит артист драматического театра товарищ Дарьяльский.
Из боковой двери появился белокурый молодой человек в визитке — стройный, изящный, красивый. Выйдя на авансцену, он заговорил глубоким грудным голосом:
— Я прочту вам, товарищи, поэму Александра Блока «Двенадцать».
Ему дружно похлопали. «Двенадцать», так «Двенадцать»! Никто не знал, конечно, о чем идет речь: поэма Блока тогда только появилась и была известна лишь очень узкому кругу.
Актер отошел на несколько шагов от рампы и встал, освещенный ярким светом софитов. Опустив голову, он начал на низких нотах:
Потом приподнял голову и звеняще не сказал, а почти пропел:
Теперь он стоял, высоко держа голову, слегка откинувшись назад. В его протяжном голосе слышался вой разыгрывающейся вьюги:
У него была подчеркнуто выразительная манера исполнения — со свистящим «скольссско» и тяжелым, как камень, «тяжко».
Облик актера изменился, стал жестким. Правая рука, согнутая в локте, отбивала темп. Размеренно, торжественно, четко он произнес:
Вдруг он резко выбросил тело вперед и, высоко подняв руку, закричал, словно зовя за собою на штурм:
И тут произошло нечто невообразимое. В едином порыве люди вскочили с мест и кинулись вперед, задыхаясь от ненависти, крича, рыча: «Долой! Вон! Долой его!» В полосе света, падающего со сцены, промелькнули искаженные гневом лица и потрясающие в воздухе кулаки.
Председатель выбежал к рампе, заслонил испуганного актера и заорал: «Товарищи! Спокойно! Это же стихи!» Но никто не хотел успокаиваться. Все стояли, продолжая сжимать кулаки, и из конца в конец зала прокатывался грозный клич: «Долой Учредилку!», «Да здравствует Советская власть!», «Да здравствует Совет Народных Комиссаров!», «Да здравствует Ленин!».
Письмо