— Ну, хорошо, узнал бы ты, где он жил, а дальше? Где бы ты искал дальше? — спрашивает Рамазанов.
— А дальше я уже знаю где. Мне дом как ориентир нужен был.
— Хорошо, очень хорошо. Видишь ли, мужик, те, которых порешил твой больной соседушка, были мои люди. И деньги эти они везли мне. Они мои. Жаль, конечно, что твой знакомый копыта откинул. На него за это время проценты набежали хорошие, ну да ладно. С дохлого козла, хоть шерсти клок. Говори, где это место?
Я не отвечаю, думаю. Один из держащих меня молодчиков щелкает откидным ножом, который подносит к моему носу.
— Давай, дядя, шевели губами, а то поможем.
Что за напасть такая со мной сегодня. Все норовят ножичками попугать, прямо жуть.
— Отставить, — велит Рамазан, — он сам, скажет. Правда?
— Недалеко от его дома есть старая, брошенная котельная. Он спрятал деньги под одной из стен. В крайнем левом углу северной стены здания.
Рамазанов вопросительно смотрит на Письменного. Тот пожимает плечами.
— Не помню, — отвечает он, — надо съездить, посмотреть. А что с ним делать, а Татарин?
— Пусть пока в подвале у меня посидит, пока мы не вернемся. Ну, если только он вас наколет!..
Я вздрагиваю. Такой поворот меня совсем не устраивает. Я-то полагал, что меня возьмут с собой в качестве заложника на тот случай, если вместо клада в указанном месте Татарина будет ждать засада. Как же навести этих ребятишек на эту мысль? Так чтобы ничего не заподозрили. Тут я вспоминаю, подслушанную мною часть разговора двух пассажиров лайнера. Кажется они что-то говорили про сходняк и про то, как некий Артемьев давно хочет избавиться от Татарина. И какого-то Жору-Торпеду, правую руку этого Артемьева упоминали.
— Не я вас накалываю. А он вас накалывает, — я показываю на Письменного.
— Не понял, объясни, — требует Рамазанов.
— Ты чё мелешь, фуфлыжник, — подает возмущенный голос Александр Евгеньевич. — Чё несешь!
— Сам фуфлыжник! Кто сразу же после моего ухода из «Фемиды» позвонил этому… как его… Артюхину, или нет… О, вспомнил, Артемьеву и рассказал про мой приход? А? И еще сказал, что, мол, нужно прикинуть, как использовать то, что Лаптев жив, против Татарина.
— Ах ты, сука такая! — Письменный вскакивает со стула с явным намерением набросится на меня, но рука одного из людей Рамазанова, толкает его в грудь, возвращая в исходное положение. У второго в руке появляется «Вальтер», ствол которого упирается Письменному в затылок.
— Посиди пока, Александр Евгеньевич. Посиди.
— Ты что, Татарин, ему веришь?! Да он же фуфло конкретное тебе втюхивает!
— Хлебало закрой, сказал! Говори, Лысков, что начал.
— Ну, значит, это… Когда я вышел от Письменного, то скоро обнаружил, что оставил у него свою кепку. Я вернулся, подошел к двери, которая оказалась неплотно закрыта, и случайно услышал, как он разговаривал по телефону. Своего собеседника он пару раз назвал Ракетой. Жорой-Ракетой.
— Жорой Ракетой? Может Торпедой?
— Точно! Именно Торпедой!
Я прекрасно помнил, как зовут упоминаемого в разговоре человека, но в моем случае такие вот мелкие неточности придают рассказу правдоподобности.
— Хорошо, дальше.
— Речь шла о Лаптеве, что мол все думали, что он давным-давно мертв, а он оказывается живой. И теперь у некоего Артемьева есть возможность наступить на хвост Татарину. Что, мол, Татарин офоршмачился тем, что не смог найти Лаптева и клюнул на туфту, что тот типа мертв. Это раз. Во-вторых, можно подкинуть Татарину идею отыскать Лаптева и выставить того на бабки. Татарин, мол, жадный, он попытается провернуть все сам, не поставить в известность Папу, а деньги ведь общаковые. Короче, если Татарин клюнет и загнет косяк, то можно будет идти к Папе и выставлять Татарину предъяву.
— Во, урод! — возмущено восклицает тот, что с «Вальтером».
— Цыц! — прикрикивает Рамазанов, потом поворачивается к Письменному: — Что скажешь?
Возмущенный до самых пяток Письменный горячится и сразу делает ошибку, отрицая все скопом — и свой разговор с Торпедой и мое возвращение в «Фемиду».
— Гонит он все, сука! Я тебе звонил, а не людям Артемьева! А этот как ушел из моего офиса, так вернулся только сегодня.