— Я могу подумать, что вы защищаете его. Может, вы знаете, куда он смылся?..
— Нет, но… — Фаина не успела ответить.
Блох остановил ее жестом; прислушался, повернув голову:
— Что за шум? Слышите?!
Фаина тоже несколько секунд слушала. Потом быстро вышла из ординаторской и решительным шагом направилась в конец коридора — мимо поста и пищеблока. Блох поспешил за ней, а потом и обогнал ее. Шум они слышали все отчетливее. Наконец оба остановились у двери гардероба — этот гардероб одновременно использовался как кладовка. И обычно был заперт. А сейчас дверь оказалась приоткрытой — совсем чуть-чуть.
Чей-то голос из-за двери выводил:
Блох резко открыл дверь…
Владимир Нестеров, что называется в «зюзьку» пьяный, сидел в темном дальнем углу гардероба на тюках белья, предназначенного в стирку, и хриплым голосом, страшно перевирая мелодию, тянул:
От Нестерова за версту разило коньяком. Увидев вошедших, Нестеров расплылся в блаженной улыбке и пытался подняться. Но не так-то просто подняться с тюков белья, не имея хорошей точки опоры. Не удалось Нестерову подняться и с третьей попытки. Поэтому он махнул на свои дерзания рукой и остался сидеть — или точнее полулежать.
— Ах, Фаиночка! — воскликнул Нестеров, прекратив песнь. — Я искал вас. Где вы были?
— Вы искали меня тут? — кивнула Фаина на груду грязного белья.
— Роковая женщина! — пьяно хохотнул Нестеров. — А чем не место для рандеву?
— Ну ты даешь, архитектор! — обронил Блох и улыбнулся, у него как будто от сердца отлегло.
Фаине было приятно, что Нестеров, «отпустив тормоза», искал ее — именно ее. Как в сказке: «Свет мой зеркальце, скажи, да всю правду доложи…» Однако сделала Нестерову выговор. Строгим голосом. Распекала за серьезное нарушение режима: «Пьянство в отделении — это не санитарку за ножку ущипнуть! Тут и вылететь можно на все четыре стороны — со справкой…»
Нестеров слушал ее вполуха и смотрел влюбленно.
Потом опять затянул:
Блох и Фаина, взяв Нестерова под мышки, помогли ему подняться и препроводили в палату. У Блоха заметно поднялось настроение: если раньше и были какие-то сомнения, то теперь они исчезли без следа.
Глава двадцать третья
У доктора Иванова был отгул, который он решил посвятить отдыху и провести в загородном доме (в своей шестикомнатной квартире с видом на купол Исаакиевского собора он вообще бывал редко: разве что с девочками, которых не было терпежу везти далеко). Он даже в кабинет не входил с утра. Хотел устроить своей нервной системе полную расслабуху. И к тому появился неплохой повод: Эуген Йыги на своем «фольксвагене-гольфе» ни свет ни заря подрулил к крыльцу.
Теперь Иванов и Йыги сидели на первом этаже — в прекрасной просторной гостиной — на прекрасном финском диване, за бутылочкой прекрасного греческого коньяка.
В камине уютно гудел огонь, потрескивали дрова. Тешили взор гобелены. Да и вид из широкого — чуть не во всю стену — окна был изумителен. Даже в плохую осеннюю погоду. Поляна в хвойном лесу, стожок сена, чем-то укрытый…
Йыги, подняв рюмку на уровень глаз, любовался цветом коньяка; потом поднес рюмку к лицу и насладился запахом.
Иванов опрокинул свою рюмку в рот, причмокнул губами:
— У нас на потоке — в институте — учился Метакса. Грек. Он был огненно-рыжий. Почти как этот коньяк, который тоже «Метакса». Интересное совпадение, не правда ли?
Йыги улыбнулся краешками губ, хлопнул длинными белесыми ресницами. Он сидел в расслабленной позе, вытянув ноги:
— Я не думаю, что это тот самый Метакса.
— Нет, конечно. Он из наших отечественных греков. Кажется, из Абхазии их выселили в Среднюю Азию.
А он поступил учиться в Москву.
Йыги кивнул:
— В Абхазии жило немало эстонцев. Несколько поселков — рыболовецкие колхозы. Теперь почти все вернулись на родину…
— Как поживает Таллинн? — Иванов плавно перевел беседу ближе к теме.
— О! Таллинн! — закатил Йыги к потолку бесцветные глаза. — Он расцветает с каждым днем.
Иванов улыбнулся:
— Все никак не привыкну, что в этом слове теперь, кроме двух «л» еще два «н».
— А я легко привык к «Санкт-Петербургу».
Йыги выпил, а Иванов тут же подлил ему еще коньяка.
Любуясь стожком сена в молочном озерце тумана, Иванов спросил: — Все хорошо?