Иванов пересчитал деньги спереди назад, потом сзаду наперед, пришептывая при этом:
— Неплохо платят, дорогой, неплохо! Но могли бы и больше. Капиталисты — а забыли простой закон: чем больше вкладываешь, тем больше получаешь!
Он взглянул на часы, расправился с рюмкой, одним движением руки отсчитал (на слух!) пятнадцать сотенных и отнес их… в операционную. Потом поднялся в кабинет и спрятал пачку в сейф:
— Кое-что Блоху… Ну, а бисер сыпанем Башкирову и другим лопухам!..
Эуген Йыги был вовсе не так пьян, как выглядел, садясь в машину. Классическая уловка: хочешь притупить бдительность врага — прикинься пьяным или на худой конец больным.
Он ехал не спеша по направлению к городу. Руль держал левой рукой. Правая покоилась на контейнере, что стоял на сиденьи рядом.
Двигатель работал почти бесшумно, не отвлекал от мыслей. И пейзаж за окном не отвлекал: однообразная северная природа; изредка мелькали какие-то постройки.
У Йыги было каменное лицо. У прибалтов вообще не очень выразительные лица. Наверное, как сама северная природа…
Если б на месте контейнера сидел в кресле рядом какой-нибудь пассажир, он по «каменному» лицу ни за что не догадался бы, о чем думал сейчас Йыги. Быть может, этот несуществующий пассажир вообще усомнился бы: можно ли хоть о чем-то думать с таким лицом?..
Но Йыги думал. И думал напряженно. Думал трезво.
Ему как будто не нравилось что-то. И что-то хотелось изменить.
Глаза Йыги сверкнули:
— Сука!..
Такое не эстонское прозвучало слово. Что оно означало в данном случае, кому адресовалось?.. Не контейнеру же.
Попробуй разберись!..
Странный народ — эти эстонцы. Невыразительные лица… И трудно бывает понять, что имеют в виду, когда переходят на чисто русский язык… Акцент очень мешает. И с каждым годом акцент становится все сильнее, поскольку Эстония теперь — вот дела! — совсем заграница.
— Сука!.. — и Йыги прибавил газ.
Минут через сорок после отъезда Йыги к загородному дому Иванова подошла Фаина. Уставшей после дежурства ей нелегко дались полтора километра пешком от шоссе. Да и в автобусе намаялась: пьяница какой-то привязался, все с комплиментами лез, галантного кавалера из себя корчил, норовил ручку поцеловать, а от самого так и разило табачищем, гнилыми зубами и почему-то сырым мясом. Фаина, которой некуда было деваться, воротила от пьяницы голову — так воротила, что, в конце концов, заболела шея. Слава Богу, эта пытка кончилась…
Особняк Иванова, когда показался из-за поворота проселочной дороги, порадовал Фаине глаз. Нравился Фаине особнячок, что тут душой кривить! Может быть, даже больше, чем сам Иванов, нравился. И место, где стоял особняк, нравилось — тихое. И стожок на лужку нравился. И очень нравилось все, что было внутри особнячка. По сравнению с тем, что было внутри ее «подменки» (теперь только ее!)…
Ах, да что тут говорить! Нечего даже сравнивать…
Вот только Иванов замуж не зовет. И не покажешь ему зубки. Многое приходится сносить. Ничего не поделаешь — возраст. Было бы ей семнадцать — веревки вила бы из этого Иванова. Да еще из Блоха. А на всякий случай, может, и из главврача… Но возраст — беспощадный жестокий возница — диктует свое. Правит тобой, кобылкой, как хочет. На ту дорожку посылает, в конце которой тебе, кобылке, ничего не светит. И вот уже видишь: одрябла кожа под глазами, морщина-овраг пролегла меж грудей; волосы стали не так пышны, талия — давно не осиная, а была!.. была!.. Попа потяжелела и стала плоской… Бедра все еще стройные, но уж как-то размякли. И ты еще как бы молодая, однако, если присмотреться, — уж вроде бы и старая.
Попробуй слово поперек скажи, попробуй хотя бы поджать обиженно губки, — тут же вылетишь в трубу, старушка. Иванов тебе — не Куртизанов. Люби, люби, люби… Улыбайся!..
С такими, или примерно такими, мыслями Фаина, давя усталость на корню, постукивая бодро каблучками, взбежала на крыльцо и нажала на кнопку звонка.
Улыбка играла у нее на лице, как играл огонек в теплом камине. Фаина выпрямилась вся, когда увидела Иванова за стеклянной дверью, — вытянулась в струнку, — грудь послала вперед. Улыбалась Иванову, контролируя улыбку в отражении на стекле.