— Отпустите. Вы сломаете мне руку.
— Не доводилось мне еще видеть сломанных девичьих ру, чек. Признайтесь лучше, что вы так именно и подумали! Недаром вы выставили руки, хотели оттолкнуть меня.
— Признаюсь.
— А разве я дал повод для таких подозрений? — с упреком воскликнул Фабрициус.
— Значит, я опять вас обидела?
— Да, конечно, потому что…
— Ну, не будьте ребенком.
(Смешно было слышать, как ребенок советовал сенатору "не быть ребенком", а сенатор не только не обиделся за это на ребенка, а даже обрадовался!)
— Вы, вероятно, считаете меня дерзким и бесчестным человеком? — сказал он.
— Ах, что вы говорите! — покачала головой Розалия, за спором позабыв отнять свою руку у Фабрициуса. — Ведь если разбираться, что да почему, то скорее вы оскорбили меня.
— Хотел бы я знать — чем?
— Скажу, вот только подождите, зажгут плошки.
Патер и господин Клебе уже занялись этим делом, и в конце концов им удалось зажечь светильники. А рука Розалии все еще покоилась в руке Фабрициуса.
— Так вот теперь я могу вам сказать. Вы оскорбили меня тем, что не намеревались поцеловать меня. А почему? По-видимому, потому что не считаете меня достаточно красивой. (Девушка нахмурила лоб, чтобы казаться строже, и надула свои красные губки.) Я обижена, господин сенатор. Я рассержена, господин сенатор. Я оскорблена, господин сенатор. — И она состроила такую милую гримаску, что у Фабрициуса сердце затрепетало от восторга.
Вспыхнувшие вновь плошки горели ровным огнем, не мигая, хотя одно из окон, то самое, в которое метали яичные скорлупки, было по-прежнему распахнуто. Клебе, человек весьма наблюдательный, тотчас же воскликнул:
— Смотрите, ветер утих.
Все путешественники, в том числе Розалия и Фабрициус, сразу же устремили взгляды на окно. А за окном сверкали звезды, и свежий чистый воздух неслышно струился в комнату. Господин Клебе выглянул в окно.
— Нигде ни облачка, — добавил он. — Все, чему положено было пролиться с неба, уже пролилось. На землю сошла чудесная теплая ночь. Вот-вот взойдет луна.
— Сейчас мы расстанемся! — сказал упавшим голосом Фабрициус.
Розалия только вздохнула вместо ответа, но Фабрициус понял, что означал этот вздох.
— Ах, как это больно! Покоя не дает мне мысль, что сейчас мы расстанемся, и, может быть, я уже никогда вас больше не увижу и не услышу о вас. Лучше бы уж мне совсем забыть вас, да чувствую, не в силах я это сделать: все равно, вы будете являться мне, как видение, как сон. И это печалит меня больше всего. Когда человек видит, скажем, какую-то местность, утес, или красивый цветок, или звезду на небе, он знает, что они — не его, что ему не дотянуться до них, но все же ему известно, где отыскать их — хотя бы в своих мечтах. У каждой вещи на свете есть свое место. Потому они и не забываются, не выпадают из человеческой памяти. Только птицы перелетные, что проносятся в небе, всегда и всем чужие. Поверьте, свои вопросы — кто вы и откуда — я вам задавал не из праздного любопытства. Не вашу тайну стремился я раскрыть, но уберечь свою собственную.
— Вашу собственную тайну? — рассеянно, почти машинально переспросила Розалия.
— Да, свою тайну. Вы удивлены? Хотите, я открою ее вам?
— Нет, нет! — запротестовала девушка. — Я не хочу ее знать. Девушка покраснела до корней волос, так как она уже знала, что за тайна завелась вдруг у Фабрициуса.
— Вы — тиран! — шутливо воскликнул сенатор, однако в его словах можно было уловить нотки огорчения. — И деспотизм ваш все возрастает. До сих пор вы только сами были немы, а теперь и меня хотите лишить свободы слова.
— Не подумайте, будто я из каприза не отвечала на ваши вопросы. Это печальная необходимость. Если бы вы знали причину, вам самому стало бы жаль меня. И ничего уж тут не поделаешь. Не сердитесь. Вообразите, будто мы играем с вами в прятки. Я спрячусь, а вы будете меня искать.
— Значит, я могу искать? — с жадностью ухватился за слово Фабрициус.
— Пожалуйста!
— А если найду? Розалия склонила голову набок.
— Тогда посмеемся вместе, как это бывает в игре!
— А потом? — спросил Фабрициус и, не получив ответа, еще раз переспросил: — А потом?
— А потом, — начала было Розалия и запнулась. — Потом… Господь милостив! — едва слышно добавила она, закрыв глаза!
В это мгновение она почувствовала, как чья-то руна опустилась ей на плечо. Девушка испуганно вскинула глаза. Рука принадлежала старику Клебе.
— Идите, барашек мой, переодевайтесь, — ласково сказал Клебе. — Платье ваше, наверное, уже высохло. Небо прояснилось. Его преподобие велел закладывать лошадей. Мы, пожалуй тоже сейчас с богом тронемся. Я вот только взгляну, как там на дворе: все ли в порядке.
Фабрициусу хотелось, чтобы Клебе провалился в преисподнюю (Подумайте! Помешал разговору на самом важном месте!), и он буркнул:
— Какое барышне дело до ваших сборов? Господин Кендель может теперь ехать, когда ему заблагорассудится. Разве вы не слышали? Нашлись его лошади!
— Конечно, слышал, — обиженно, но вместе с тем и гордо заявил Клебе, подчеркивая каждое свое слово. — Только вашему благородию, вероятно, не сообщили, что негодяи изрезали и разбросали по лесу всю сбрую. А мы кое-что и об этом слышали!
— Ах, да я и забыл, — признался Фабрициус, нимало, впрочем, не жалея, что поторопился высказать свое мнение: так обрадовался он, что и дальше поедет вместе с Розалией.
Тем временем девушка, вняв совету господина Клебе, побежала с Магдаленкой переодеваться. Однако прошло не меньше часа, а может быть, и больше, прежде чем Клебе удалось собрать всех своих пассажиров и тронуться в путь. Уже заалело небо на востоке, прохладный предрассветный ветерок взъерошил листву на деревьях и пробудил мириады лесных обитателей.
Без сколько-нибудь примечательных происшествий путники наши добрались до ближайшего села Яблоньки. Почти все пассажиры спали. Тележка Кенделя по-прежнему была прицеплена к молиторису, а к ней, в свою очередь, привязали пару кенделевских гнедых. Словом, процессия была длинной-предлинной, как великопостная обедня, и вызвала при своем появлении лай всех деревенских собак.
Кенделю удалось раздобыть сбрую для своих лошадей (попросил взаймы у приказчика яблоньского помещика), и он расстался (к сожалению, не совсем мирно) со своими спутниками.
Клебе потребовал с него плату за проезд двух пассажиров, а Кендель стал возражать, говоря, что ни он, ни барышня не ехали в повозке молиториса, а значит, и не обязаны платить.
— Да, но ваша тележка-то была прицеплена к молиторису! — настаивал Клебе.
— Верно. Однако ж ваш молиторис набрал полное число пассажиров, какое допускается правилами. Стало быть, хоть вы и везли нас, а выручки не потеряли, и посему не имеете права требовать с нас платы, — упирался Кендель.
— Из-за вас некоторым пассажирам пришлось идти пешком, а вы сидели в своей тележке и покуривали трубку, словно турецкий паша.
Кендель вздрогнул, услышав слова: "турецкий паша", но и не подумал уступить. Богач был неподатлив в мелочных расчетах.
— Правильно, — осклабился он, — зато на мою голову обрушился гнев пассажиров. Не хватало еще, чтобы я пожинал людскую ненависть, а вы выколачивали из этого себе прибыль.
Заговорив Клебе до полусмерти, Кендель так и не заплатил ни гроша, а усадил Розалию, как и прежде, на заднее сиденье тележки, сам взгромоздился на козлы, взял в руки вожжи, взмахнул кнутом и укатил прочь по извилистой дороге.
Пассажиры молиториса глядели вслед пресловутому богатею с самыми разноречивыми чувствами. На одном из поворотов Розалия обернулась, чтобы помахать на прощание белым платочком, да не удержала его в руке и обронила в дорожную пыль, а Фабрициус, к которому, собственно, и был обращен прощальный привет, побежал вслед за тележкой, но пока подобрал платок да спрятал его у себя на груди, кенделевского экипажа и след простыл.
Прибыв без всяких приключений в Лёче, Кендель отказался от своего первоначального плана отвезти Розалию к сестре: ведь его видело в обществе девушки множество людей, и больше не имело смысла скрывать это знакомство. Да и сама Розалия знала теперь его настоящее имя. "Будь что будет!" — решил Кендель.