Тишину нарушили петушиные крики. Близился рассвет. Но уходить не хотелось. Размечтавшийся Тухтар присел на скамейку и развернул узел с подарками. Сэлиме сшила для Тухтара рубашку. Белую-белую, из тонкого льняного полотна. Воротник и рукава украсила вышивкой. Узоры такие яркие, нарядные. Только руки Сэлиме могли сделать этакое чудо. И то Тухтару на память, чтобы никогда не забывал. Так сказала Сэлиме. Вот смешная! Как же он ее забудет, если она тут, в его сердце.
Всю жизнь свою отдаст он Сэлиме. Все смотрят на Тухтара свысока, а Сэлиме полюбила его, не побоялась, что он безродный бедняк. Нет, теперь он уже не сирота. Рядом с ним родная душа. И он сумеет отблагодарить ее.
Нет, Сэлиме, не пожалеешь ты, что полюбила Тухтара. Не пожалеешь.
11. «И ШЕРКЕЙ НЕ БЕЗ УМА»
Долго еще вспоминали в Утламыше о прошедшем празднике. Где ни соберутся люди, сразу же начинается разговор о том, как отстоял честь родной деревни Ширтан Имед, как прославился на всю округу батрак Шеркея Тухтар, обогнавший на скачках заносчивого Нямася, про дочку Шеркея Сэлиме, которая стала теперь признанной красавицей, самой завидной невестой.
Другой бы на месте Шеркея слонялся целыми днями по чужим дворам и бахвалился своими удачами. Но Шеркей не таков. Что без толку трепать языком? Не на нем нужно набивать мозоли, а на руках. Болтовней богатства не наживешь. К тому же Шеркея коробило от того, что, толкуя о скачках, люди больше говорили о Тухтаре, чем о нем, хозяине лошади.
Усевшись после ужина на завалинке. Шеркей, как всегда, погрузился в размышления — стал припоминать, что он сделал за день. Лопату для веянья подправил, привез из оврага два воза камней для бани. Только и всего. А ведь намечал мякинник починить, гужи натянуть на большой телеге. Нет, если так работать, то в люди никогда не выйти. Совсем обленился. А о бережливости и говорить нечего: взял и отдал за здорово живешь штаны и поясок Тухтару. Разве не дурень? И так бы проходил парень. Щеголять вздумал, голодранец. Джигитом стал. Ильяс целыми днями на палке скачет, говорит: «Я Тухтар». Отхлестать бы этой палкой по заду хорошенько, да руки все не доходят.
Да, распустились, распустились все в семье. Ослабил Шеркей вожжи, избаловал домашних. Скоро все от безделья станут в лошадки играть, как Ильяс.
Во дворе показался Тимрук.
«Вот слоняется из угла в угол, слоняется», — насупился Шеркей и раздраженно крикнул:
— Ты рожь-то ходил смотреть? На загон, что у дороги.
— Да ты же ничего не говорил.
— А ты сам догадаться не мог? Все мне подсказывать надо. Только и знаешь по улицам рыскать кобелем бездомным. Глаза бы, глаза бы на тебя не смотрели! Разорить вы все меня хотите, разорить, с сумой пустить по миру.
— Завтра обязательно схожу, — пообещал Тимрук и поспешил скрыться.
— Завтра, все завтра…
Шеркей прислушался к тихому гудению, доносящемуся из избы: Сэлиме ткала новый сурбан.
— Наряды все в голове, наряды, — проворчал он и окликнул дочь.
— Что, папа? — спросила, выйдя на порог, Сэлиме.
— Ведь скоро весь ток, весь ток растрескается. Прикрыть соломой надо. Когда же сделаете? Чтобы завтра все в порядке было!
— Да мы уже сделали с мамой сегодня.
— Плохо, плохо, наверно. Не постарались, тяп да ляп… Как на чужих работаете.
Сэлиме, ничего не ответив, ушла в дом. Через некоторое время она торопливо прошла мимо отца, шмыгнула в ворота.
— Опять на игрище… И-эх, помощнички!.. Одежду да обувку только трепать.
Около крыльца валялся коротенький обрывок мочальной веревки. Шеркей поднял его, попробовал, прочный ли. Вполне крепкий. Связать несколько таких кусков — и для теленка привязь получится. Но никто не заметил, не поднял, ходили, втаптывали добро в землю. Разве напасешься этак? У Каньдюка такую бы вещь сразу подхватили. Да и подхватывать не нужно, не кинули бы у него такой вещи. Бережливый — у него веревки во дворе не валяются. Покойный отец тоже каждый гвоздок в дом тащил. А работали-то как при старике! Бывало, чуть займется рассвет — Шеркей с Элендеем уже на ногах. Всех раньше выезжали пахать, быстрее всех кончали жатву, отмолачивались. Теперь же… Солнце уже выше деревьев поднимется, а семья Шеркея только еще за дело собирается приняться. Нет, Шеркей наведет порядок, по струнке все ходить будут, не хуже, чем у Каньдюка. Тот жить умеет.
Шеркей повесил злополучную веревку на гвоздь, торчащий из дверного косяка, и снова уселся на завалинку.