Не отводя друг от друга сияющих глаз, подошли к двери. У порога стояло ведро с водой.
— Давай-ка, подставляй ладони!
Сэлиме взяла ковш, Тухтар начал умываться. Руки давно уже были чистыми, но он все мыл их и мыл. «Приятно ему, что я поливаю», — подумала Сэлиме, и глаза ее стали еще лучистее.
Войдя в дом, она сразу заметила новый шкаф.
— Когда же ты успел?
— Давно. Нравится?
— Спрашиваешь! Но вот ты мне не нравишься. Похудел, глаза ввалились. Иль заболел?
— Когда мне болеть! Завтра с Элендеем в лес нужно ехать. Приходил ко мне нынче сват, проведал. Уважаю, говорит, помогу.
— Поезжай. Но с лица ты здорово изменился.
— Тоскую очень… И день и ночь все ты перед глазами, — признался Тухтар.
— И я извелась. Впору сбежать из дома. Пойдем к нам, поужинаем вместе. Мама приглашает. Отца нет. В лес уехали с Тимруком.
— Да как же мне теперь идти к вам?
— Как всегда ходил — по земле, ногами.
— Но ведь…
— Идем, идем! Ты не с мамой ссорился. Она за нас. За тебя.
— А отец, поди, изругал тебя?
— Меня? Ни чуточки! Мама его самого ругает. И знаешь, за что? Век не угадаешь! — Сэлиме от души рассмеялась. — Отец хочет выдать меня замуж.
— За кого? — вздрогнул Тухтар.
— Ой, не спрашивай лучше! — махнула рукой Сэлиме и сквозь смех еле выговорила: — За Нямася! За Нямася! Вот за кого.
— За Нямася? — испуганно переспросил Тухтар, глядя, как Сэлиме вытирает слезы с весело искрящихся глаз. — Что же тут смешного?
— По-моему, умориться можно. — Она заметила, как сразу помрачнело лицо Тухтара, и стала серьезней. — Не бойся, глупый. Неужели ты думаешь, что смогу выйти за кого-нибудь, кроме тебя?
— А почему бы мне так не думать? Какой во мне прок, какой я жених? Ни кола ни двора нету. А Нямась…
— Богатый? Да пусть он хоть в золоте купается, все равно не выйду. Ну не хмурься же. Что тревожишься понапрасну? Дядя Элендей сказал, что если отец решится на такое дело, то плохо будет и ему, и Нямасю. А с дядей шутки плохи. Слов на ветер не бросает. Отец тише воды ниже травы стал.
— Ох, Сэлиме, чует мое сердце, не к добру ты смеешься. Если сват пригрозил отцу, то, значит, была для этого причина. Дыма без огня не бывает. Не стал бы Элендей ссориться ни с того ни с сего. Держит в голове твой отец такую думку. Держит. А Элендей узнал…
— Что он узнал? Какая там причина! Отец в гостях был у Каньдюков, вот там и говорили, наверно, в шутку. Чего люди не наболтают с пьяных глаз! Стоит ли обращать на это внимание? На чужой роток не накинешь платок.
— Дай бог, если бы так.
— Ну, хватит об этом. — Сэлиме окинула взглядом комнату и мечтательно сказала: — На скамейку мы кошму накинем. Мама соткала длинную, широкую, даже вдвое сложить можно. А на окна занавески повесим. Белые. До самого пола. Люблю такие. Их у меня пять.
— Куда же столько? Два окна всего тут.
— Вот и хорошо. Меньше стирать придется. Всегда чистые в запасе будут. Ох, люблю я все белое, чистое! Кровать передвинуть придется. Хорошо бы новую сделать… До чего же уютная горница у нас будет!..
Сэлиме говорила так уверенно, как будто она завтра поселится в этом доме. Тухтар перестал хмуриться, но тревога не покинула его.
— Присядь со мной рядом, Сэлиме.
Она шагнула к скамье, но, вспомнив, зачем сюда пришла, велела ему поскорее собираться.
— Да минутку всего посиди. Сколько уже не виделись…
Сэлиме присела и сразу же поднялась:
— Ну вот, я твое желание выполнила. Теперь ты мое должен. Мы тут болтаем, а мама ждет. Неудобно. Пошли. Увидимся еще, не в последний раз прихожу.
Тухтар неохотно поднялся. В приоткрытую дверь прошмыгнула собака. Поласкалась у его ног, отошла в угол и улеглась, положив длинную морду на мохнатые лапы.
— Ой, какая большущая выросла! — удивилась Сэлиме. — Чулай! Иди сюда, иди.
Пес доверчиво подошел.
— Молодец, Чулаюшка, умница! Знаешь свою хозяйку. Красивый ты у нас, глаза умные, прямо как у человека. А есть ты хочешь? А?
— Что ты! — послышался голос Тухтара. — Знаешь, как я его кормлю!
«Чем же ты его кормишь? — мысленно спросила девушка. — У самого есть нечего. И хлеб, и картошка у нас остались». Она опустила голову, тяжело вздохнула.
— А наш вот отец кота убил, чтобы не объедал. Эх, рыжий, рыжий… Игрун был…
— И как это только можно? Иль жалости в сердце нет?
— Какал жалость… Ободрал шкуру — и рад. Нехорошо, правда, так говорить о родном отце. Но думается мне, что и человека он не пожалеет. Была бы лишь шкура… Как ты думаешь?
— Не знаю, Сэлиме, никогда раньше не думал я плохо о твоем отце. Никогда. Добрым его считал. А сейчас… И не знаю, что сказать…