Жена поила его горячим молоком, отваром иван-чая, еще какими-то травяными настойками, но пользы это не приносило. Словно после тяжелой работы, ломило, жгло плечи. Грудь точно валуном придавило. Пот такой — хоть ведро подставляй. Кашель сухой, колючий, вконец забивает. Начался бред.
Так он промучился пять дней. Потом дело пошло на поправку. Однажды он вышел во двор подышать свежим воздухом, надеясь вызвать этим аппетит. Ел Элендей плохо, совсем не тянуло его к пище, а так и ноги недолго протянуть. Незихва поймала курочку пожирней и велела мужу забить ее.
Элендей только хотел приняться за дело, когда неожиданно заметил во дворе ворожею Шербиге. Когда она оказалась здесь и что ей надо? Будто из земли выросла.
Увидев хозяина, ворожея попятилась, но он преградил ей дорогу назад. Приветливо улыбаясь, заговорил ласковым голосом:
— Что, птичка прекрасная, с зобом красным? Никак, вышла бродить, счастье-радость делить? То-то еще с рассвета наша кошка мордочку моет, гостей ожидает. Кто же это, думаю, к нам пожалует? На всякий случай курочку решил зарезать. А это ты, оказывается, нас проведать решила. Вот спасибо, вот спасибо! Страсть как ты меня обрадовала. Иди, иди. Вот она, курятинка. В самый раз ты поспела.
Ворожея заморгала плутоватыми глазками, пытаясь угадать, правду говорит Элендей или насмехается.
А он швырнул к сараю длинный нож, переложил курицу в правую руку, размахнулся и ударил Шербиге хохлаткой по лицу. Пронзительный визг ворожеи смешался с отчаянным куриным кудахтаньем.
— Не ворожи! Не ворожи больше! Не колдуй! Это тебе за Сэлиме! А это вот за Тухтара! А вот за меня получай вдобавок! А теперь от всех наших родственников получи! От живых! От покойных! От будущих! Ешь курятинку! Ешь до отвала! — приговаривал Элендей с придыханием.
От бедной курицы перья во все стороны летят, она уж давно умолкла, а ворожея все вопит благим матом.
На крыльцо выбежала Незихва. Остолбенела, не поймет, в чем дело. Наконец догадалась, закричала:
— Перестань! С ума, что ли, спятил?
— Ничего! Ей не больно. Ворожея она. Новому колдовству учу ее.
Шербиге закрывала лицо руками, платком, но Элендей находил обнаженные места и хлестал по ним наотмашь.
— О, великий Пигамбар! Умоляю тебя! Спаси! Спаси!
— Ха! Ты еще всевышнего вспоминаешь? Я тебе покажу, как беспокоить его!
Элендей схватил ее за плечо, крутнул, поддал костистым коленом под зад. Шербиге отлетела к воротам и стукнулась лбом об столб.
— Духу чтоб твоего здесь не было! Дрянь! Потаскушка!
— Ну зачем ты так? — недовольно покачала головой Незихва.
— Пусть не попадается в другой раз! Не то еще будет! Это пока цветики! Ягодки впереди! Пока не сделаю посмешищем всей деревни, не успокоюсь. И до ее дружков черед дойдет. До всех доберусь. Не я буду, если не так. Началась моя месть. Началась.
Элендей пошел за ножом.
— А что с этой будем делать? — указала жена на мертвую хохлатку.
— Брось в овраг. Старая она была. Поймай помоложе. Помягче мясцо-то будет.
Вечером на Элендея снова накинулся озноб. При каждом вздохе и выдохе в груди хлюпало, булькало.
Элендей вспомнил, что Палюк, с которым он отбывал солдатчину, раньше учился на лекаря.
— Иди-ка, браток, за ним, — прохрипел он. — Видно, плохи мои дела. Как бы в сундук не улечься.
Тухтар не стал медлить и в тот же вечер отправился в Чепкасы.
24. ОТЕЦ И ДОЧЬ
Долго заставил помнить о себе Элендей Урнашку. С той памятной ночи подручный Нямася так и не оправился. Каньдюки перестали доверять ему даже охрану лавки. Но он не уразумел этого и по-прежнему каждую ночь бродил около нее. Походка его стала еще более уродливой. Он шагал, сильно сгибая колени, точно приплясывал, руки болтались как плети, голова раскачивалась во все стороны, будто держалась на веревке. В разговоре тоже непорядок. То Урнашка говорит все к месту, а то понесет такое, что люди только диву даются.
Обозлившийся на Элендея Нямась подумывал о мести, но пока ничего не предпринимал. Не такой человек Элендей, чтобы легко дал себя обидеть. А Нямась был из тех людей, кто молодец среди овец, но на молодца — сам овца. К тому же после похищения Сэлиме односельчане стали поглядывать на Каньдюков особенно косо. Время же было неспокойное. Урядник как-то рассказывал, что даже в самом Петербурге бунтовали рабочие, а русские крестьяне частенько подпускали богачам красных петухов.