Зима держалась долго. Казалось, никогда не кончатся свирепые холода. Но наконец ярко-ярко засияло солнце, подул теплый влажный ветерок. Сугробы стали быстро рыхлеть, оседать. Заструились ручьи, забушевали в оврагах речки. Весело загоготали краснолапые гуси, выводя со дворов стайки пушистых, как почки вербы, гусят.
Весна взялась за свое дело дружно. Дни стояли один к одному — ясные, лучистые. В воздухе носился томный, волнующий запах почек. Зачернели бугры и быстро подернулись зеленью. Наперебой заливались скворцы. Величаво поплыли на север журавлиные стаи. Над набухшими животворным соком, разомлевшими под щедрым солнцем полями трепетало марево.
В такое время, когда все в мире оживает, обновляется, готовится к цветению, только бы радоваться человеку, но на сердце у Шеркея было неспокойно. Никак не успевал он с делами. Только две руки у него, а работы — не перечтешь, не измеришь. За домом смотри, скотину накорми, пахать, боронить надо, сеять. А полевые работы проволочки не любят, весенний день год кормит. Шеркей купил десять загонов земли, но как обработать их? Покряхтел, пожался — и скрепя сердце нанял мижеров из соседнего аула.
Не любил Шеркей развязывать свой гашник, но приходилось. «Уходят, уходят денежки… Как водичка, как водичка меж пальцев, убегают», — вздыхал он, размышляя о хозяйственных делах. Успокаивал себя лишь тем, что хлеба теперь у него будет невпроворот, хоть пруд пруди.
Пытался Шеркей подыскать постоянного батрака, но такого трудолюбивого и безответного, как Тухтар, конечно, найти не смог. Люди говорили, что Тухтар теперь работает у Элендея и собирается скоро зажить самостоятельно. Теперь его уж ничем не заманишь.
Элендей на брата и смотреть не хотел, когда доводилось ему проходить мимо дома Шеркея, он плевался и отворачивался. Но Шеркей был уверен, что Элендей сам придет к нему. Как только подведет брюхо, так сразу и поклонится, на коленях еще приползет. Вот тогда и рассчитается Шеркей за пощечины.
Самая тяжелая работа ложилась теперь на плечи Тимрука. Сын оказался молодцом, настоящим хозяином. Неизвестно, когда он ест, когда спит.
По дому хлопотала Утя. Но с нынешнего дня Шеркей решил доверять ей только уборку избы и дойку коровы. А кашеварить он будет сам. Не годна Утя для такого дела, и на шаг нельзя подпускать ее к пище.
Сегодня Шеркей особенно проголодался. Позавтракал скудно, на бегу, торопился в поле. Пообедать не пришлось. Очень хлопотливый выдался день. Когда вернулся домой, живот подвело, даже подташнивать стало. Сразу же велел приготовить салму. Отпер чулан, дал Уте муки. Сам был все время рядом — за чужим человеком глаз да глаз нужен.
Нестерпимо посасывало под ложечкой. Несколько раз он нетерпеливо поглядывал в горшок. Сам посолил по вкусу. Не успела салма хорошенько прокипеть, как Шеркей уже подошел к Уте с самой большой глиняной миской.
— Неужто осилишь все и не лопнешь? — удивленно улыбнулась девушка.
— Боюсь, что не наемся, — проглотил слюну изголодавшийся Шеркей.
Наконец варево поспело, и Утя наполнила миску до самых краев. Шеркей, с удовольствием вдыхая вкусный парок, уселся за стол. Обычно у Ути салма получалась клейковатой, но в этот раз придраться было не к чему. Можно подумать, что покойная жена сварила. Обжигаясь, проглотил первую ложку, облизнулся, причмокнул. Ослабил пояс и принялся за еду по-настоящему. Ел, как всегда, быстро, громко сопя и чавкая.
Вдруг на зубах что-то заскрипело. Пожевал — вроде травинка в муку попала. Выложил ее на ложку, проворчал:
— Ты что это мне сварила?
— Иль не видишь? Салму. Сам ведь просил. Соскучился, сказывал.
— Соскучился-то соскучился, это верно. Но чего ты напихала?
Шеркей поднес ложку поближе к глазам.
Утя торопливо подошла к столу, успокаивающе проговорила:
— Кожурка это от лука! И смотреть нечего!
Шеркей потрогал кожурку пальцем, недоверчиво покачал головой. Девушка схватила ее и решительно положила в рот.
— А ты пожуй, пожуй!
Утя сделала вид, что жует.
— Говорила же тебе. Не верил. Самая настоящая луковичная кожурка.
Шеркей снова наклонился над миской. Девушка поспешно распрощалась и ушла домой.
Проглотив еще несколько ложек, Шеркей опять выловил кожурку. На этот раз он присмотрелся внимательнее:
— Тьфу! Таракан, таракан!..
Брякнул ложкой, выскочил из-за стола. К горлу подступила тошнота. Вот тебе и поужинал. Да еще радовался: словно Сайдэ сварила.
Отплевался, выполоскал рот водой. Нахохлившимся сычом опустился на скамейку, закряхтел, завздыхал.