Каньдюк испуганно вытаращил глаза, застыл. Рот прикрыл ладонью. Потом на цыпочках вышел.
Несколько минут прошло в молчании. Наконец дверь приоткрылась.
Шеркей стал боком, просунул в щель голову, выдохнул, выжал из груди весь без остатка воздух, втянул живот, поднатужился и кое-как ухитрился протиснуться в комнату.
В ней стоял зловещий полумрак. Давяще нависал почерневший от сырости и копоти потолок. В глубине комнаты чадила коптилка. В ее свете вздрагивала тень человека. Нет, не тень, это была сама Сэлиме.
Она заперла дверь и только тогда бросилась к отцу:
— Наконец-то! Отыскали!
Закрыла лицо руками, забилась в беззвучных рыданиях. Отец старался ее успокоить:
— Подожди-ка, дочка, подожди… Не надо, не нужно плакать…
Голос его дрожал, срывался. Еле сдерживая подступающие слезы, Шеркей взял дочь за плечи, притянул к себе поближе.
— Тихо, тихо говори! — предупредила она. — Они тут все время подслушивают, ходят. А я не хочу их тешить. Не хочу. И втихомолку все, втихомолку… А плачу и днем, и ночью. Откуда только слезы берутся, откуда? Глаза все выжгли. Но никто меня не слышит. Никто. Научилась, я так научилась…
Шепот оборвался, потом опять послышался голос Сэлиме:
— А вы-то сколько выстрадали! Истерзались, бедные! Ведь сколько времени не знали, где я. Еще бы немного, и не дождалась я, ушла бы навсегда. В сырую землю ушла бы…
Лицо Сэлиме перекосилось, губы задрожали, она снова заплакала.
— Дочка…
— Сколько я вынесла тут мук! И сказать нельзя… Что стало со мной, что стало… — Она сдернула с головы шелковый розовый платок. — Гляди!
Шеркей отшатнулся.
— Сэ-ли-ме… Что это? Ты побелила их, побелила? — Его руки недоверчиво коснулись ее волос. — Ведь как снег они у тебя. Самый первый снег.
Дрожащие пальцы отца перебирали сплошь поседевшие волосы дочери.
Наконец Шеркей одернул руки и се стоном начал пятиться. Наткнувшись на стоявшую у стенки кровать, сел. Отводя глаза от лица дочери, проговорил:
— Как ты похудела! Ведь одни глаза остались, одни глаза. Совсем себя не жалеешь, не жалеешь…
— Кто? Я себя не жалею? — Плотно окутывая голову платком, она кивнула в сторону двери: — Вот кто меня не жалеет. Там мои палачи. Как-то Нямась с Урнашкой ворвались. Запор сломали. Насмерть билась я. Веревками скручивали. Вот! — Сэлиме засучила рукав. На тоненькой руке синели набухшие синие рубцы. — И везде такие. Везде. Не сочтешь всех моих ран. Смертным боем били. До потери сознания. За что? Какая моя вина? Хотят заставить жить с Нямасем. Не буду я его женой. В землю мне легче уйти, чем это. Десять раз смерть принять и то лучше… Расстроила я тебя? Успокойся. Теперь все кончилось… А как мама? Во сне я ее все вижу. Будто я маленькая, ходить только учусь. А она меня все манит, к себе, манит… А братишки как? Ильяс, наверно, уже книги читает? Вот приду, и меня научит.
Что может сказать Шеркей? Кру́гом идет голова, путаются мысли, в глазах туман, в горле ком. Убежать бы, спрятаться. Сжал руками голову, застонал, задвигал острым кадыком.
— Хватит, папа, хватит. Не смотри на меня. Ведь я от радости плачу. Сколько ждала я этого часа! Теперь отмучилась. Успокойся и пойдем.
— Сэлиме, — прохрипел Шеркей, не поднимая головы. — Видишь ли, видишь ли… Ты слушай, слушай… Лошадь теперь у нас вторая, лошадь… Они привели. И корову тоже… Ведерную. Санки вместе с лошадью, сбруя… Да еще сто рублей… Вот какие дела, вот…
Дочь не поняла, о чем говорил отец. Ей подумалось, что он просто рассказывал о том, как сейчас живет семья.
— Папа, а где Тухтар? — чуть слышно спросила она. — Вернулся он в деревню?
— Тухтар?
Шеркей скорбно вздохнул и еще ниже опустил голову.
Сэлиме почувствовала недоброе, порывисто подалась к нему.
— Поехал он в прошлый понедельник на базар в Убеи, а на обратном пути взял да и свалился вместе с возом с Куржанговского моста. Да… Умер он. На другой же день схоронили мы его. Да будет земля ему пухом! Отмучился, бедняга, отстрадался, сиротинушка, отстрадался.
Шеркей сам испугался этой лжи и невольно поежился.
— Что ты говоришь! Не может этого быть! — затряслась всем телом Сэлиме.
— Нет, доченька, в этом ничего удивительного. Смерть-то она за плечами, за плечами у каждого. Никто не минует ее. И неужели ты думаешь, что родной отец соврет тебе? Так ты уж, родненькая, смирись. Не ропщи, не ропщи. Люблю я тебя, добра желаю. Иль не человек Нямась-то? А что вдовец он, так в этом ничего зазорного нету. И ты бы, и ты бы вдовой сейчас осталась, если бы за Тухтара замуж вышла. Но бог миловал, миловал. И он отмаялся. Отдохнет теперь.