Каньдюк, скажу тебе, человек мнительный, старинного закала, обычаи строго блюдет. Во всяком колдовстве толк знает. Подумал он, подумал и говорит: «Знаю я, батенька, как тебя успокоить. Чересчур уж ты на том свете разгулялся. Привык кутить да озорничать, но больше не придется. Найду я на тебя управу». И приказывает он нам вынуть покойника из могилы и раздеть его. Чтобы и ниточки-паутинки на Манюре не осталось. Ну, а нам-то что: полезли, выволокли старика вместе с гробом, сделали все остальное, что было велено. А Каньдюк бабай наломал большой ворох прутьев и роздал их нам. Сам же подошел к проказливому покойнику и такую речь держит: «Думали, батюшка, что ты оставишь свои старые повадки, а ты еще и новыми обзавелся, в картишки научился играть. Или мало ты за свою жизнь денег пропил? Хочешь еще промотать?»
Сказал — да как размахнется, да как полоснет покойного родителя хворостиной! И давай, и давай! Нам тоже команду подал. Взялись и мы за это дело. Только знаешь, браток, не интересно как-то стегать мертвеца, не противится он. При жизни отхлестать бы Манюра вот этак, тогда другое дело бы было. Ну, значит, хлещем и хлещем. Да приговариваем для вразумления: «Не пей больше, не пей! И картишками не балуйся!» Все вытерпел горемычный. Не то чтобы заплакать — ни одного словечка не проронил, не застонал даже ни разочка.
Проучили его как следует и снова похоронили. Теперь уже Каньдюк ни копеечки на лоб папаше не положил. А сверху навалили на могилу банных камней. Целую груду. Воза три привезли. Нет, возов пять. Так мне помнится.
И вот с тех пор Манюр бабай уже не ерепенился больше. Порядочным покойником стал.
Смекаешь, зачем я рассказал тебе эту историю? Нельзя баловаться хмельным зельем. Даже на том свете оно людям покоя не дает. И в детей въедается, и во внуков, и во всех потомков — не сочтешь, до какого колена. И вот, помяни мое слово, Нямась тоже по дедовой дорожке пойдет. Никогда еще не ошибался лысый Шингель. Не пойдет, а покатится. Да еще как! Пыль столбом! Жуки из одного гнезда все одинаковые. Я-то, конечно, не увижу этого, а ты доживешь. Будешь его в могилу хворостиной загонять. А за такое дело и выпить не грех.
Шингель опять приложился к бутылке.
Когда старик вдоволь накрякался и нажмурился, Тухтар спросил:
— Как же могло случиться такое?
— Да никак. Разве может ожить мертвец? Это только у русских бог воскрес. Умрет человек — и дыму от него не останется. Это, браток, все старика Палли проделки. Отомстил он все-таки Манюру за поджог. И Каньдюк после об этом догадался. Поэтому он и ненавидит сына Палли. Не дал ведь Кестенюку пасти стадо. Не по своей охоте нанялся тот пастухом в чужой деревне…
Костер догорал, угли покрывались пеплом, только иногда из самой середины высовывались маленькие синеватые язычки пламени.
Еще разок облобызав головку бутылки, Шингель, покачиваясь и тихонько бормоча, заковылял к лошадям.
Тухтар задумчиво ворошил веткой пушистую золу. С непривычки он охмелел. Но вопреки желанию и надежде, тоска не ушла. Она стала острее, пронзительнее. Водка словно прояснила картины прошлого. Они возникали перед глазами, яркие и неожиданные, как вспышки молний, заставляя то и дело вздрагивать.
Что-то клейкое облепило горло, мешало глотать, вызывало тошноту.
Заржали лошади. Казалось, что они были где-то далеко-далеко.
— Ты что не возвращаешься? — спросил кто-то.
Хрипловатый голос звучал приглушенно, как будто человек говорил за толстой стеной.
— Скоро вернусь. Хочу накормить получше.
Это ответил Шингель. Он всегда говорит немножечко нараспев.
— Довольно. Нахватались уже.
Незнакомый голос прозвучал почти рядом.
Тухтар встряхнулся, поднял голову, увидел перед собой Нямася.
— А тут кто? Кажись, Туймедов малый?
Тухтар рывком поднялся:
— Да. Я это.
— Вижу, что ты. А какого черта нужно тебе здесь?
— Пришел поговорить с дядей Шингелем.
Одутловатое, блестящее от пота лицо Нямася презрительно искривилось:
— Занятно. О чем же можно говорить с такой швалью, как ты? Видать, выпивали еще. Ишь, как Шингель колышется! И дух от него — хоть закусывай.
— Поминки справляем. Иль не девятый день нынче?
Голова Нямася дернулась назад, будто его ударили по лицу.