— Жениться, наверно, собираешься? Или рановато, думаешь?
— И не помышлял еще об этом, не помышлял. И так забот много.
— Да какие же сейчас заботы? Страда еще не скоро.
— Дом новый ставить надо.
— Ох, ведь память у меня какая! Совсем забыла я об этом. А ведь кто-то говорил мне, что ты строишься. Каньдюки, кажется. Сбылись, значит, мои предсказания.
— Да как сказать, как сказать…
— В новый дом и жену надо новую. Иль одной печкой обогреваться думаешь?
Шеркей только посопел в ответ.
Шербиге спросила о здоровье детей, пожелала им счастья. Потоптавшись еще немного по комнатенке, подошла к окну и завесила его какой-то тряпицей. Потом, шурша юбками, присела рядом с Шеркеем. Он хотел подвинуться, но она сказала:
— Не беспокойся, милок, умещусь. Как говорят, в тесноте, да не в обиде.
Шеркей снова громко посопел.
— Так вот и живу, соколик, — доверительно заговорила хозяйка после недолгого молчания. — В избе тепло, никогошеньки нет, никто не мешает. Чего делать? Спать только. Вот и полеживаю в постельке, сны поглядываю. Страсть как люблю, грешница, этим делом заниматься. По пять-шесть снов в ночь вижу. Жить без них не могу. Поверишь ли, в прошлом году перестали вдруг сниться, так думала, что помру. Истосковалась вся, иссохлась. Пюлеха молила, а сны все не приходили. Может, и снилось что, да из памяти вон выскакивало. Но в нынешнем году, признаюсь тебе, так и снятся, так и снятся, конца им нет. Только ляжешь, раскинешься этак — и пошли они друг за другом, словно облачка чередой перед глазами проплывают. И сны-то, Шеркеюшка, голубок ты мой, все такие приятные, добрые. Вот только перед твоим приходом раскинулась, разнежилась — и вижу, будто идем мы с покойной бабушкой на базар. А надобно сказать тебе, что бабушка моя была очень хорошая, двадцати шести годов уже замуж вышла. Вот, значит, и идем мы с ней на базар. А перед тем натопила я вроде печку и испекла хлебы. Да какие получились они, что и глаз не оторвешь. Пухленькие, румяненькие. Ну прямо щечки молоденькой-премолоденькой девушки! Наливной такой, сдобненькой! Так и хочется поцеловать. А на базаре, милок, вдруг я возьми и потеряй бабушку. Это очень хорошо, когда покойника теряешь, к добру. И тут откуда не возьмись — мужчина! Отец мой. И дал он мне длиннющие-предлиннющие вожжи. Это тоже к удаче. Когда мертвые дают, радоваться надо. А вожжи означают дорогу. Видать, позовет меня кто-нибудь скоро на помощь, чтобы избавить от колдовства. И по всем приметам видно, что богатому человеку я понадоблюсь. А я всегда готова пособить добрым людям. Прилежна, старательна я в делах. Вот и заработаю себе что-нибудь.
— Трудиться надо, трудиться. Без этого не проживешь, — согласился Шеркей.
Шербиге придвинулась к нему поближе. Она уже делала это не в первый раз. Шеркей все время отодвигался и сейчас сидел на самом краю скамейки. К тому же хозяйка все время валилась набок, к плечу гостя.
— Каких только снов, милок, не бывает, — продолжала она, внезапно перейдя на полушепот. — И не поверишь, если рассказать. Да и неудобно, право. Очень уж такие есть… волнующие. Послушаешь ты, да взбредет тебе в голову что-нибудь… Нельзя рассказывать такие сны мужчине. К тому же еще ночью и с глазу на глаз.
Шербиге слегка отстранилась от Шеркея.
— Рассказывай, рассказывай, — попросил он и подвинулся к ней. Язык у него заплетался, как у пьяного.
— Ну, так и быть, милок. Только смотри не забирай ничего в голову. Не будешь? Приснилась мне однажды здоровенная-прездоровенная собака. Лохматая-прелохматая. Сейчас я даже сомневаюсь, собака ли то была. Скорее всего медведь. А может, и собака. Ты не встречал таких?
— Нет, не приходилось, — промямлил Шеркей, стараясь не глядеть в ее по-кошачьи сверкавшие глаза.
— Если увидишь во сне злую собаку — это к ссоре. Ну а эта, какую я видела, была особенная. Кроткая, ласкунья. А я, значит, лежу и говорю ей: «Уходи, ухода, песик, не мешай мне спать». А она не уходит, так и льнет, так и льнет, как ребенок к материнской груди. И вдруг… — Шербиге положила руку ему на колено, горячо задышала прямо в лицо: — Хочешь верь, хочешь не верь, — превратилась эта собака в мужчину. Да в такого красавца, что и во сне редко увидишь! И берет он меня, этот мужчина, за самую что ни на есть талию, а другой рукой мне ноги начинает гладить. Вот так, — Шербиге взяла руку Шеркея и провела ею по своему колену. — И почему мне такое приснилось? Сама не пойму. Ведь совсем я, касатик ты мой, не знаю мужских повадок. В девичестве проходят мои годы.
Она снова придвинулась к Шеркею. Ему уже некуда было подвигаться — он сидел, прижавшись к Шербиге.