— А ты не видишь таких снов? — прошептала она, впиваясь мерцающим взглядом в его глаза. — Видишь, наверно? Все, поди, повадки знаешь, женатым ведь был.
— Что-то не помню. Некогда все мне. Может, и вижу, — ответил Шеркей и не узнал своего голоса. «Зачем я пришел? Зачем я пришел? Теперь не только Лошадью — Жеребцом прозовут», — подумал он и решил не продолжать этот опасный разговор. Но как он ни морщил лоб, в голову не приходило ни одной путной мысли, думалось о таком, что даже в пот бросало. И, сам не зная зачем, он не это прошептал, не то простонал:
— Время-то свое как проводишь?
— Время как свое провожу? — недоуменно переспросила ворожея, которая ждала от ночного гостя совсем не таких слов. — А что мне его проводить, само идет. Забот и дел у меня особых нет. Скотину не держу. Была, правда, курочка-хохлатка, но что в ней проку, если петуха нет. Зарезала я ее. Ну и жирна же была! Одного чистого сала с полфунта натопила. А ножки у нее, окорочка, значит, ну прямо как твоя рука вот в этом месте. — Она потискала его руку у самой подмышки. — Так вот и живу. Спать ложусь ранешенько-ранешенько. Если придешь другой раз на заходе солнца, то я уж в постельке буду. И сплю — раскинусь, сколько захочется. Какая забота мне? Нежься в свое удовольствие. А перина у меня мяконькая, пуховая, еще от бабушки осталась. Широкая — два человека свободно улягутся. Да вон она. Идем, покажу. Хотя темно сейчас… А при такой жизни, скажу тебе, милок, хорошая девушка, как яблочко, соком наливается. Гладенькая-прегладенькая становится, бока точно шелковые. Попробуй, какие.
Она взяла его руку и положила себе на бедро… Шеркей нерешительно попробовал освободить руку, но Шербиге ее не отпустила.
— Я, я ведь, знаешь, зачем пришел? — задрожал Шеркей, пытаясь объяснить, что ему нужна стряпуха. Но ворожея не дала договорить.
— Да чего же тут не знать, миленочек ты мой, — захихикала она. — Вон она, перинка моя. Пушиночка к пушиночке, ни одного перышка. Раз поспишь и еще захочешь…
Шеркея разбудили вторые петухи.
Шербиге хотела проводить тихонечко, но дверь, словно назло, заскрипела так громко, что всполошились все окрестные собаки.
— Завтра приходи. Пораньше только! — шепнула ворожея у калитки… — Яичек сварю к тому времени. Сколько тебе?
Шеркей ничего не ответил, только страдальчески вздохнул.
Оглядевшись, он торопливо зашагал по сонной улице. Пройдет немного — остановится, покрутит головой, прислушается. Ему казалось, что кто-то следит за ним. Ноги сами собой ускоряли шаг. Скоро Шеркей припустился бегом. Вот наконец и его улица. Здесь нельзя мчаться как угорелому. С трудом заставил себя двигаться шагом. Заложил руки за спину, сделал вид, что прогуливается. Прошмыгнул между жердями ограды. Осмотрел землю, не оставил ли следов. Насквозь пропитанные росой штанины неприятно прилипали к ногам.
Дети сладко спали. Вот и хорошо, а то бы начались расспросы. Оказывается, и для него пастель тоже приготовлена. Кто же это позаботился, Тимрук или Ильяс? Спросят ведь они утром, где был. Что придумать?
Тимрук зашевелился, проговорил что-то во сне. Шеркей испуганно присел, затаил дыхание. Стыд какой: в родной дом прокрадывается, как вор, от родных детей прячется. И зачем только понесло его к Шербиге? Стряпать, стряпать некому! Вот и настряпала. Такую кашу сварила, что весь век не расхлебаешь. Ведь знал, что она такая, — и все равно шел. Если бы она и согласилась помогать по дому, то все равно бы от позора не уйти. Каждый бы тыкал пальцем и смеялся: «Видали, какую Шеркей помощницу себе нашел? В каком только деле пособляет она ему?» Зачем же он тащился к ней, зачем? Нет, не сам, не сам он шел, — нечистый его вел. Никакого сомнения в этом нет. Не мог совершить Шеркей такого по своей воле…
В окно струилась предрассветная синева. Шеркей поспешно разделся и спрятался с головой под одеяло…
— Отец! Папа!
Шеркей с трудом разомкнул веки. Над ним склонился Тимрук.
— Что, иль утро уже?
— Давно уже. Да не об этом я говорю. Идем скорей.
Взлохмаченный, заспанный отец сел, с хрустом потянулся.
— Куда идем?
— На улицу.
— Чего я там не видал?
— Идем же, говорю. Знаешь, что там наделали?
Настойчивость Тимрука встревожила Шеркея. Не одеваясь, он выбежал на улицу.
— Боже мой!
От крыльца тянулась узенькая, шириной в четверть, ленточка из древесных опилок. Их, наверно, взяли из кучи возле сруба. Дорожка вела… Шеркей сразу догадался, куда она вела, и затрясся, будто его окатили ледяной водой. Выследил, выследил какой-то остроглаз и дал знать всей деревне. Из дому теперь не выйдешь. Срам, срам какой! Не только люди, все собаки обхохочутся, животы надорвут. А Шингель будет тешить всякого встречного-поперечного новой уморительной побасенкой. Такого напридумает, такого наплетет… Да и сама Шербиге будет ходить по дворам и похваляться: «Сам Шеркей ко мне, бабоньки, ходит. Души не чает во мне!» О боже, боже! День ото дня не легче. Вот уж правду говорят: пришла беда — отворяй ворота. Нахлебался вкусной похлебки… Досыта наелся…