— Это же библейский сюжет! — воскликнула Анна Евстратовна. — Как только бесы вселились в стадо, свиньи взбесились, завизжали и бросились с высоты в воду.
— Ты, дочка, права, визг стоял на всю округу, — подтвердил Брюханов. — Потом начались разборки, стали проверять, кто разрешил возить и почему. На одной из таких партийных разборок кто-то возьми и заяви: «Ну и что, что фронтовик? У него не самолёт, а сарай, из которого свиньи прыгают куда хотят». — «И имя вам — легион», — ответил Михалыч партийцу. А у того глаза из орбит, начал стращать, что сделает всё, чтобы лишить Михалыча пилотского. Михалыч не стерпел, взял и врезал «другану» в лоб. Его судили, дали условный срок.
— Жалко, — неожиданно всхлипнула Анна Евстратовна.
— У них выхода не было.
— У свиней?
— Да я не о том! Жалко Иннокентия Михайловича.
— Я же говорил, он мужик с характером. Таким всегда тяжело.
— А вы ещё хотели про медведя рассказать. Который в самолёт залез, — неожиданно вспомнила учительница.
— Там всё очень просто, — махнул рукой Брюханов. — Охотники убили медведицу. А у неё осталось двое медвежат. Одного они предложили нам: мол, отвезите в зверинец. А мы тогда работали на аэрофотосъёмке. Поселили медвежонка у себя. Особенно мишка любил сгущёнку. Мы улетим, он ждёт нас в пилотской. Но как только заслышит звук мотора, бежит встречать самолёт. Михалыч ему из своих запасов обязательно баночку сгущёнки давал. А потом мы улетели в город, и медвежонок ушёл в тайгу. Года через два мы прилетели и остались на ночёвку. Утром прибегает техник, глаза по плошке. Кричит: медведь забрался в кабину самолёта. Ну, мы с ружьями на стоянку. Точно — медведь! Выпрыгнул из кабины — и к Михалычу. Тот самый, но повзрослевший. Пришёл по старой памяти за сгущёнкой. Мы его хотели взять в полёт и опустить в тайгу на парашюте. Шучу! У мишки бы разрыв сердца мог случиться. Но, скажу честно, лётчики не слишком жалуют тряпку. Ну, извини — парашют. А уж тем более медведи. С ними мы летали, только когда бросали парашютистов, в других случаях — никогда. У нас говорили: лучше нырять с парашютом, чем прыгать с аквалангом. Сколько лет уже прошло, но я с содроганием помню свой первый прыжок. Прыгали мы на По-2. Был такой самолёт. Левая рука пилота вверх. Приготовиться! Сердце — что колокол на пожаре! Переносишь ногу через борт, спускаешься на крыло и по команде «Пошёл!» под углом сорок пять градусов отталкиваешься и летишь в бездну. Эти несколько секунд остаются с тобой навсегда. А тут проделать это сто раз! — умереть, да и только! Позвольте поцеловать вашу руку.
Но Анна Евстратовна не позволила, она смущённо захлопала глазами и беспомощно оглянулась на меня. Я решил прийти ей на помощь.
— Сегодняшняя посадка мне тоже запомнится надолго, — громко сказал я.
— Сильно болтало, — подтвердила Анна.
— А вот мы здесь болтаем уже больше часа, — глянув на часы, заторопился Брюханов.
— И всё же расскажите, — попросила Анна Евстратовна.
— Хорошо, расскажу, — Брюханов хитровато улыбнулся. — Было это в том же Киренске. Однажды захожу на посадку, а на полосе туман. Видимость ноль, — Брюханов сделал паузу. — Первый раз я промахнулся. Захожу второй раз. А у меня перед глазами горят красные лампочки критического остатка топлива. Я напряг всю свою волю, всё умение и посадил самолёт. Иннокентий Михайлович прибежал к самолёту, решил поблагодарить меня за успешную и героическую посадку. Протягивает мне для рукопожатия руку, — Брюханов поднял над столом свою руку-лопату, — а я её из-за тумана не вижу.
Анна оценила очередную байку Брюханова, долго смеялась.
— Вот на этой ноте закончим. Завтра рано вставать. Ты не огорчайся, отправим тебя, — сказал он Анне Евстратовне. — А к осени, думаю, откроем рейсы в Сурово, Коношаново, Чикан и Чингилей.