— Возьми. В такой обутке, как твоя, можно только по городским асфальтам ходить. А здесь тайга. Возьми и переобуйся.
Он снова вернулся к мотоциклу и принёс мне толстые вязаные шерстяные носки.
— Одень, не то ноги собьёшь. И вместо полётов попадёшь к доктору.
Попив чаю, мы кое-как уселись в его трёхколёсный мотоцикл «Урал» и по дороге, которую и дорогой было назвать сложно — пробитая и раздолбанная лесовозами, она напоминала залитые стоячей водой бесконечные грязные канавы, — разрывая рёвом мотора деревенскую тишину, то и дело подпрыгивая на ухабах, мы потелепались за околицу.
Через час Митрич привёз нас на старую гарь. То, что здесь когда-то бушевал пожар, выдавали всё ещё торчащие во все стороны, с давними следами огня, обугленные сухостоины и многочисленные уже заросшие мхом валежины.
— Вот здесь и остановимся, — сказал Митрич.
Точно с лесного оленя, он ловко соскочил с мотоцикла, принялся выгружать вёдра, кастрюли, котелки и начал обустраивать табор. Чтобы не выглядеть гастролирующим туристом, я начал таскать к мотоциклу лежащие на земле сухие ветки.
— Ты побереги силы, — сказал Митрич. — Я сейчас свалю вон ту сосну, и нам хватит дров на всю ночь.
Он достал из мешка бензопилу, запустил её с одного раза и ловко подпилил стоящую неподалёку сухостоину. Когда она, ухнув, упала на землю, он тут же, за несколько минут, распластал её на мелкие чурки. Пока Митрич налаживал костёр, мы с Мамушкиным пошли смотреть ягоду. Её оказалось столько, что я, оглядев ближние полянки, остановился как вкопанный. Покрытые мхом кочки была черны от брусники. Тут же рядом была и черника.
— Я тебе говорил, вёдрами стоит! — похвастался Мамушкин, доставая металлический, сработанный местным умельцем совок для сбора ягод.
— Комбайн, — я решил не отставать и продемонстрировал привычное для деревенского слуха название совка.
— Микитишь! — со знакомыми интонациями похвалил меня Мамушкин.
— Давайте, мужики, работайте, — крикнул нам Митрич. — Как у нас говорят: ешь — потей, работай — зябни, на ходу маленько спи. А мне ехать надо. Начальство должно из района пожаловать. А к вечеру я к вам вернусь. Только не заблудитесь.
— Да с ориентировкой у нас в полном порядке, — засмеялся Мамушкин. — Или мы не лётчики?!
— Лётчики, но не таёжники, — улыбнулся Митрич. — Это в небе вам всё знакомо, а здесь профессор я.
Митрич развёл костёр, вскипятил нам в котелке чай и укатил обратно в Чинлилей.
К вечеру мы набили ягодой всё, что мы взяли с собой: картонные коробки, вёдра и кастрюли. Когда солнце опустилась к ближайшей горе, усталый и довольный удачно складывающимся днём, я от избытка чувств завалился на спину в мягкий мох и стал смотреть на вечернее безоблачное небо, которое сизыми заплатками проглядывало сквозь наросшие после пожара берёзки. Отсюда, с земли, небо казалось далёким, немым, незначительным и, я бы сказал, крохотным. И нельзя было даже подумать, что оттуда, сверху, тайга и всё, что её населяет, — все эти запахи, шорохи, перестук дятлов, посвист пролетающих птиц, шевеление листвы, — существует как бы само по себе, без видимой связи с тем, что стояло над всем этим едва слышимым человеческим ухом оркестром. Там же, вверху, в прозрачности и необъятности тоже шла своя не видимая взгляду жизнь: текли воздушные реки, вздымались ввысь многокилометровые вихри, зарождались и уходили за горизонт облака, и менялись краски. Я знал, что были там свои горы и распадки, это хорошо ощущалось на самолёте, который, бывало, без видимых причин бросало из стороны в сторону, а иной раз разбушевавшаяся стихия готова была скинуть, как надоедливую железную птичку, в тайгу, прямо на вот эти лиственные колья.
Откуда-то из-за ближайшей горы неожиданно появился коршун, перед сном он, должно быть, делал контрольный облёт своих лесных угодий, и сразу же небо приобрело свою, казалось бы, потерянную связь с окружающим земным миром. Я знал: он хорошо видит нас, возможно, стережёт, — и, прослеживая его полёт, мне стало тепло от одной мысли, что неслышно скользящий над нашими головами лесной собрат, пока мы отдыхаем, делает за нас воздушную работу.
— Завтра надо попросить Митрича заехать в Чикан купить сигарет. В Чингилее одна махорка осталась, — сказал Мамушкин.
И я неожиданно для себя припомнил, что в чиканской школе работает знакомая учительница, Анна Евстратовна.
— Так она теперь не в Чикане, а у нас в Чингилее преподаёт, — сообщил Мамушкин. — Здесь такая штука приключилась. Накануне учебного года уехал в город, в больницу, учитель. Хотели возить ребят в Жигалово, но Анна Евстратовна попросила поехать в Чингилей. Других не нашлось, здесь все учителя приросли к своим домам. И она поехала. Теперь здесь всё на ней. Скажу тебе, отличная училка! Ягодка! Школьный театр организовала, и они уже к эвенкам съездили. Боюсь только, что долго здесь не удержится, заберут в район или город. Охотников, шофёров в деревне полно, а вот такая — одна. Кстати, Митрич у неё вроде сторожа. Никого к ней на пушечный выстрел не подпускает. Все уже знают: втрескался. Но держит дистанцию. Когда Аннушка, так её теперь все кличут, сюда приехала, то её здесь не ждали. Мужики все в тайге, а у женщин своих хлопот полно. Стала она печь растапливать, а дрова сырые, не разгораются. И тут мимо Митрич ехал. Увидел, что учителка с сырыми чурками возится, завёл трактор и приволок из леса пару сушин, распилил, наколол. С тех пор и она к нему питает особые чувства. Но дистанцию тоже держит. У неё, говорят, городской ухажёр есть.