Когда съ утромъ вернулся разсудокъ — когда хмѣль ночного безпутства разсѣялся — я былъ охваченъ чувствомъ не то ужаса, не то раскаянія, при мысли о совершенномъ преступленіи; но это было лишь слабое и уклончивое чувство, и душа моя оставалась нетронутой. Я опять погрузился въ излишества, и вскорѣ утопилъ въ винѣ всякое воспоминаніе объ этой гнусности.
Между тѣмъ котъ мало-по-малу поправлялся. Пустая глазная впадина, правда, представляла изъ себя нѣчто ужасающее, но онъ, повидимому, больше не испытывалъ никакихъ страданій. Онъ попрежнему бродилъ въ домѣ, заходя во всѣ углы, но, какъ можно было ожидать, съ непобѣдимымъ страхомъ убѣгалъ, какъ только я приближался къ нему. У меня еще сохранилось настолько изъ моихъ прежнихъ чувствъ, что я сначала крайне огорчался, видя явное отвращеніе со стороны существа, которое когда-то такъ любило меня. Но это чувство вскорѣ смѣнилось чувствомъ раздраженія. И тогда, какъ-бы для моей окончательной и непоправнмой пагубы, пришелъ духъ Извращенности. Философія не занимается разсмотрѣніемъ этого чувства. Но насколько вѣрно, что я живу, настолько-же несомнѣнно для меня, что извращенность является однимъ изъ самыхъ первичныхъ побужденій человѣческаго сердца — одной изъ основныхъ нераздѣльныхъ способностей, дающихъ направленіо характеру Человѣка. Кто-же не чувствовалъ, сотни разъ, что онъ совершаетъ низость или глупость только потому, что, какъ онъ знаетъ, онъ не долженъ былъ-бы этого дѣлать? Развѣ мы не испытываемъ постоянной наклонности нарушать, вопреки нашему здравому смыслу, то, что является Закономъ, именно потому, что мы понимаемъ его какъ таковой? Повторяю, этотъ духъ извращенности пришелъ ко мнѣ для моей окончательной пагубы. Эта непостижимая жажда души мучить себя — именно производить насиліе надъ собственной природой — дѣлать зло ради самаго зла — побуждала меня продолжать несправедливость по отношенію къ беззащитному животному — и заставила меня довести злоупотребленіе до конца. Однажды утромъ, совершенно хладнокровно, я набросилъ коту на шею петлю и повѣсилъ его на сучкѣ;- повѣсилъ его, несмотря на то, что слезы текли ручьемъ изъ моихъ глазъ, и сердце сжималось чувствомъ самаго горькаго раскаянія; повѣсилъ его, потому что зналъ, что онъ любилъ меня, и потому что я чувствовалъ, что онъ не сдѣлалъ мнѣ ничего дурного; повѣсилъ его, потому что я зналъ, что, поступая такимъ образомъ, я совершалъ грѣхъ — смертный грѣхъ, который безвозвратно осквернялъ мою неумирающую душу, и силой своей гнусности, быть можетъ, выбрасывалъ меня, если только это возможно, за предѣлы безконечнаго милосердія Господа, Бога Милосерднѣйшаго и самаго Страшнаго.
Въ ночь послѣ того дня, когда было совершено это жестокое дѣяніе, я былъ пробужденъ отъ сна криками "пожаръ". Занавѣси на моей постели пылали. Весь домъ былъ объятъ пламенемъ. Моя жена, слуга, и я самъ, мы еле-еле спаслись отъ опасности сгорѣть заживо. Раззореніе было полнымъ. Все мое имущество было поглощено огнемъ, и отнынѣ я былъ обреченъ на отчаяніе.
Я, конечно, не на столько слабъ духомъ, чтобы искать причинной связи между несчастіемъ и жестокостью. Но я развертываю цѣпь фактовъ, и не хочу опускать ни одного звена, какъ бы оно ни было ничтожно. На другой день я пошелъ на пожарище. Стѣны были разрушены, исключая одной. Сохранилась именно не очень толстая, перегородка; она находилась приблизительно въ серединѣ дома, и въ нее упиралось изголовье кровати, на которой я спалъ. Штукатурка на этой стѣнѣ во многихъ мѣстахъ оказала сильное сопротввленіе огню, фактъ, который я прпписалъ тому обстоятельству, что она недавно была отдѣлана заново. Около этой стѣны собралась густая толпа, и многіе, повидимому, присталыго и необыкновенно внимательно осматривали ее въ одномъ мѣстѣ. Возгласы "странно!", "необыкновенно!", и другія подобныя замѣчанія, возбудили мое любопытство. Я подошелъ ближе, и увидѣлъ, какъ бы втиснутымъ, въ видѣ барельефа, на бѣлой поверхности стѣны изображеніе гигантскаго кота. Очертанія были воспроизведены съ точностью по истинѣ замѣчательной. Вкругъ шеи животнаго виднѣлась веревка.
Въ первую минуту, когда я замѣтилъ это привидѣніе — чѣмъ другимъ могло оно быть на самомъ дѣлѣ? — мое удивленіе и мой ужасъ были безграничны. Но, въ концѣ концовъ, размышленіе пришло мнѣ на помощь. Я вспомнилъ, что котъ былъ повѣшенъ въ саду. Когда началась пожарная суматоха, этотъ садъ немедленно наполнился толпой, кто нибудь сорвалъ кота съ дерева и бросилъ его въ открытое окно, въ мою комнату, вѣроятно съ цѣлью разбудить меня. Другія стѣны, падая, втиснули жертву моей жестокости въ свѣжую штукатурку; сочетаніемъ извести, огня и амміака, выдѣлившагося изъ трупа, было довершено изображеніе кота, такъ, какъ я его увидалъ.