Сестра Елизавета вернулась, она очень торопилась и немного запыхалась.
— Примет вам от пастора Симмельхага, — сказала она, — он очень хотел бы поговорить с вами, но, к сожалению, у него нет времени. Он должен быть на важном заседании. Я ему рассказала, как вы одиноки здесь, сказала, что вы живете в гостинице Хансена… Мы считаем, что это неподходящее место для вас, и, если хотите, вам могут дать койку в Христианском союзе молодых женщин.
— Нет, спасибо, — ответила Лива. — Мне там хорошо. У меня добрая подруга, и если вы не сочтете это невежливым…
— Как хотите, — сказала сестра Елизавета, — вы вольны поступать, как вам угодно. Вы не баптистка?
— Нет, — ответила Лива, — я не баптистка.
Сестра взглянула на свои часы и протянула ей руку:
— Скоро четыре. Вы можете в семь прийти в часовню? Или предпочитаете отложить на завтра? Как вам угодно. Мы хотим помочь вам чем можем.
— Спасибо, — сказала Лива, — я вернусь к семи.
Ливе удалось незамеченной проскользнуть в каморку. Марте она расскажет потом. Она хотела побыть у гроба Юхана одна.
Большой деревянный дом, переполненный людьми, шумел и гремел, как обычно. Разговаривали, двигали стульями по полу, звенели посудой. Из какой-то отдаленной комнаты доносилось приглушенное пение, глухой топот танцующих. Лива не зажгла свечи, села на стул и уставилась в голубоватый с черным крестом четырехугольник окна. Она презирала отвратительный шумный мир с его пороками и грязью, его несчастьями и смертями. Да, поистине пора пробить часу освобождения, пусть бедные и заблудшие люди наконец поймут, что тщетно восставать против неизбежного.
Несколько позже Лива вернулась в больницу. Ветер за это время переменился, задул с севера, стоял пронизывающий холод, воздух был полон мелкими колючими снежинками, а на небе полыхало северное сияние. Очертания домов, трубы и обнаженные деревья вырисовывались черными спокойными силуэтами на бушующем небе.
В маленькой часовне было светло, сестра Елизавета и еще одна молоденькая сестра только что закрыли гроб крышкой.
— Решайте сами, хотите ли вы видеть покойного, — сказала сестра Елизавета, — но я бы вам не советовала. Это тяжелое зрелище.
Но Лива хотела попрощаться с покойным, крышку с гроба сняли, и сестра Елизавета откинула с лица белую кисею. Лива вынуждена была собрать все свои силы, чтобы не задрожать при виде мертвого лица, оно было искаженное и совершенно незнакомое, в нем не осталось ничего от живого Юхана. Глаза, нос, рот — все чужое, рот скосился, обнажив часть верхних зубов в ужасной улыбке, нос невероятно увеличился и заострился, а глаза исчезли в голубоватых глазницах. Не изменилась лишь пышная шевелюра.
Лива дотронулась до лба мертвого, он был холоден как лед. И вдруг она разразилась неудержимыми рыданиями, она слышала свое хриплое, как у астматика, дыхание, ей больно было дышать.
Сестра Елизавета подошла и взяла ее за руку.
— Прочтем «Отче наш», — сказала она. Лива не могла сосредоточиться на молитве, но наконец ей удалось остановить свои судорожные рыдания.
Лива возвращалась медленно, не торопясь. Спешить было некуда. Она смотрела в небесную глубь, северное сияние кружило прямо над ее головой тревожными сполохами, колоссальным смерчем многоцветных лучей. Она остановилась, долго созерцала это потрясающее зрелище и сокрушалась оттого, что еще живет, дышит и мерзнет, одинокая, на этой земле.
Она сошла с дороги в невысокий черный кустарник на краю каменистого пустыря. Дрожа от холода, встала на колени, моля бога, чтобы он сократил ее земное ожидание.
4
Серый октябрь, мрак и ветер, беспрерывное наступление русских на Восточном фронте. Ужасно, ужасно. Чем все это кончится?
Поражение Германии на Востоке само по себе факт отрадный. Но с другой стороны, что хорошего, если орды азиатских пролетариев неудержимо обрушатся на Европу? Непонятно, как Черчилль может одобрять такой ход событий и почему он все еще не начинает наступления.
У редактора Скэллинга были и другие причины для огорчений. Иногда у него прямо-таки сосало под ложечкой от тоски по добрым, старым довоенным временам.