— Вот видишь, — удовлетворенно закивал лысый. — В конце концов все сводится к одному — это как в любви, все сводится к одному… И не надо ругать моих бандитов, они не хуже твоих праведников… Налей-ка мне еще…
…С высоты тридцать второго этажа, где Саше отвели недорогую комнату в большом отеле, будущий миссионер смотрел вниз, на озаренный огнями город. Недавно светился внизу Париж, сегодня — Нью-Йорк: Европа, Америка, не все ли равно живущему без родины! Чужие города светят дальними огнями и нет среди них огня, который позвал бы изгнанника. Звезды, пожалуй, для него ближе — ведь они всегда сопутствуют Саше, в любом городе он видит их над собой: холодные, мерцающие, равнодушные.
Теперь судьба его делает внезапный поворот.
Калмыков не знал и не мог знать, что «внезапность» подготавливалась много лет, была частью хорошо продуманного плана. Во имя этого плана еще Эльза Блау — сестра Агнесса — повинуясь приказу, оставила монастырь «Сердца Иисусова», где безбедно прожила столько лет, умчалась к берегам Эльбы, чтобы стать начальницей приюта. Во имя этого плана был создан и сам приют, в котором обездоленных сирот воспитывали врагами родной земли. Жизненный путь Калмыкова и подобных ему оказался предопределен с самого начала. И что бы ни случилось с сектантским «пионером», главную ответственность за судьбу его несли те, кто распоряжается людьми, как пешками на шахматной доске.
Теперь предстояло совершить то, к чему Калмыкова долго и тщательно готовили.
Саша сидел у окна, чувствуя, как ветер приятно охлаждает горячий лоб. «Я понесу свет блуждающим во тьме! — мысленно восклицал Калмыков. — До сих пор я жил в стороне от мира, теперь должен посвятить себя миру. Я поеду в Советский Союз и там умножу число обращенных в истинную веру. Там найду я свое счастье — в служении людям, служении великому делу веры».
Как тогда, в Париже, Саша спустился на улицу. Взял такси, поехал в Бруклин. Огромный многоэтажный дом с надписью по фронтону «Башня стражи» казался в этот час пустынным. Лишь в боковых частях его, более высоких, чем центральная, светились окна.
Однако Калмыков знал и верил, что даже поздно ночью в священном здании иеговистов не прекращается кипучая деятельность. Подчиненные Натана Кнорра заняты делами таинственными, недоступными для посторонних. Саша с восхищением подумал, что этот многоэтажный суровый дом похож на военный штаб. Штаб незримой армии, рассеянной по всему свету. «Вот и я тоже — солдат этой армии», — мысленно сказал себе Калмыков…
Он не помнил сколько времени провел возле «Башни стражи». Вернулся в отель после полуночи.
Спать не хотелось. Снова сел к окну.
Ветер дул влажный и теплый. В стороне океана вставала стеной плотная, непроницаемая тьма. Не было в ней ни огонька, ни проблеска. И вспомнились прочитанные где-то или слышанные когда-то стихи:
Глава третья
НА БОРТУ „КАГИ МАРУ“
Рамори сан жил в тихом переулке Токио, подальше от шумных деловых кварталов, от центральной Гиндзю с ее рекламами, питейными и прочими заведениями, с ее претензией походить на Бродвей. У Рамори сан было спокойно, уютно, традиционно: легкий домик, построенный в классическом стиле японской архитектуры, такой же классический садик с карликовыми столетними дубами и елями в полчеловеческого роста, крошечным прудом, бурливой речонкой, через которую перекинут игрушечный мостик. Единственным отступлением от традиции было отсутствие в садике кумирни, где приносятся жертвоприношения и возжигаются курения в честь умерших предков. Но отступление от традиций имело важную причину: Рамори сан не был ни буддистом, ни синтоистом. Он исповедовал православную религию.
— Видите ли, — объяснял он Саше на отличном русском языке, даже щеголяя безукоризненным произношением трудного для японца звука «л». — Видите ли, настоящее мое имя Михаил Павлович. Не удивляйтесь. Например, генерала Араки — вы вряд ли знаете о нем, а перед войной это был известный генерал — звали Семеном Петровичем. А я — Михаил Павлович Рамори… Крестился я в Знаменском соборе во Владивостоке, что на Суйфунской улице… Впрочем, в тридцатые годы его разрушили… Крестная матерь моя — супруга капитана первого ранга Келда-Белоконского, крестный отец — лейтенант барон Бертель Вильгельм Францевич. О, это была волнующая минута в моей жизни…
У Саши затекали ноги от неудобной позы, в которой приходилось сидеть на полу, но молодой человек забывал и о боли в ногах и о непривычной позе, слушая Рамори сан. А старик умел и любил поговорить, но лишнего этот приветливый, улыбающийся человек не болтал. Он увлеченно рассказывал Саше про свою службу дьяконом в маленькой церкви на Русском острове — крепости, которая защищала вход во Владивостокский порт. Вспоминал концерты, парусные гонки, благотворительные базары и прочие великосветские развлечения морских офицеров в годы перед первой мировой войной и революцией. Но Рамори сан не объяснял причин, которые побудили его годами жить на чужбине, именоваться «Михаилом Павловичем» да еще, вдобавок ко всему, заделаться дьяконом православной церкви. Причины были веские: не один русский военный секрет попал в японскую военно-морскую разведку благодаря скромному «дьякону». По церковной линии «Михаил Павлович» дальше дьякона не продвинулся, зато по возвращении на родину его ждал чин капитана первого ранга и несколько орденов за отличную службу. А чины и ордена в военно-морской разведке зря не раздавали…