Узкая калитка оказалась запертой. К калитке были прибита дощечка с неумелым изображением песьей морды и косой надписью: «Во дворе злые собаки» — как видно, гостеприимство в число добродетелей сектантского «слуги» не входило.
Калмыков постучал кулаком в калитку. За забором немедленно откликнулась собака — прогремела цепью, залаяла хрипло, прерывисто, заливаясь злостью.
Дверь, ведущая из дома на крыльцо, чуть отворилась. Сквозь щель выглянула простоволосая женщина лет сорока: неопределенные глаза, тонкий, хрящеватый нос, прямой рот. Она без церемонии уставилась на Сашу, как бы прикидывая, стоит или не стоит вступать с ним в разговор. Саша тоже внимательно оглядел ее. Незнакомка ему не понравилась.
— К Крыжову, — отрывисто сказал Саша.
Движением, каким ящерица выползает из-под камня, женщина, не распахивая дверь, просунулась на крыльцо. Костлявая угловатая фигура, неопрятное плохо сидящее платье, растоптанные башмаки на ногах без икр делали ее совсем старухой.
Женщина прикрикнула на собаку, и та замолкла, недовольно ворча.
— Вам к кому? — спросила женщина, все так же подозрительно приглядываясь к Саше, по-птичьи склонив голову набок.
— Я же сказал — к Крыжову, — несколько раздраженно повторил Калмыков.
При звуке его голоса собака хрипло залаяла.
— Цыть ты! — прикрикнула женщина. — К самому, что ль? — Голос ее оставался недоверчивым.
— К самому, к самому! — Саша окончательно терял терпение.
— А чего ради его надо? Ежели из санитарной комиссии, то мы давно все сметье убрали, мы закон понимаем. Это не на нас акт составили, а на Федюнина…
— Вот что тетка, — перебил Калмыков. — Мне с тобой терять время некогда. Или меня проводи, или сама поди к Прохору Тихоновичу и скажи — приехал, мол, старый знакомый по важному делу.
Не говоря ни слова, «тетка» повернулась, ушла. Калмыков услышал, как она прогрохотала засовом, тщательно запираясь изнутри. Собака опять вылезла из конуры и принялась лаять.
«Что такое? Неужели больше никто не появится?» — недоумевал Саша.
Сердясь, все-таки подумал: Крыжов правильно поступает, тщательно ограждаясь от посторонних. Мало ли кто может быть, надо сперва разведать, что за человек…
Несколько минут ожидания — и опять прогромыхал засов. Дверь отворилась во всю ширь. На пороге появился пухлый широколицый мужчина. Фигура у него была оплывающая, по-бабьи более широкая в бедрах, чем в плечах. Его, наверно, оторвали от послеобеденного сна — сладко позевывал, пятерней почесывал волосатую грудь под расстегнутой домашней рубахой. Глаза у него были круглые, маленькие и тускло-желтые, как две потертые копейки.
— Чем могу служить? — сказал он, неторопливо, вперевалку «утицей» спускаясь с крыльца. — Вы ко мне? Я — Крыжов.
Саша сразу приметил характерный для Крыжова обратный жест. Спросив: «Вы ко мне?», он сделал белой пухлой рукой такое движение, будто отталкивал что-то. И говоря: «Я — Крыжов», тоже указал вдаль.
— К вам, — ответил Калмыков. — Нам необходимо побеседовать.
Крыжов оглядел Сашу — пристально, оценивающе. Саша понял, что, несмотря на свой невзрачный бабий вид, «слуга» далеко не прост, хитрости ему не занимать.
— А о чем побеседовать, смею спросить? — Глаза-копейки не отрывались от Калмыкова. Любое выражение Сашиного лица не осталось бы незамеченным собеседником.
— Здесь неудобно, дело важное, — ответил Саша.
Крыжов засопел, подумал-подумал, наконец, решился. Сунул руку в карман брюк, извлек бренчащую связку ключей. Их было с десяток — от маленького, чемоданного, до огромного к амбарному замку-пудовику. Не глядя, привычно, нашел тот, который требовался, отомкнул калитку. Саша хотел войти. Крыжов удержал его: «Погодите». Подошел к конуре, схватил за ошейник огромного волкодава, который не сводил красных глаз с Саши.
— Теперь подымайтесь на крыльцо, быстро, — скомандовал Крыжов.
Саша повиновался. Пес захрипел, рванулся к нему. Крыжов крепко держал разъяренного волкодава.
Когда гость очутился в безопасности, Крыжов отпустил собаку, тщательно запер калитку. Поднявшись к Саше на крыльцо, махнул рукой в сторону улицы: «Прошу».
Калмыков наконец-то переступил порог столь тщательно охраняемого жилища. Крыжов последовал за ним.
Оставив плащ в темной прихожей, Калмыков вошел в комнату. Блестел начищенный пол. Оклеенные обоями стены пестрели цветными картинками, репродукциями в «золотых» багетных рамах. Как водится, на самом видном месте висела базарная копия шишкинских медведей и одинаковый с нею по качеству «Девятый вал», чуть напоминающий известную картину Айвазовского. Центр комнаты занимал овальный стол, накрытый бордовой плюшевой скатертью. Еще один столик, поменьше, поместился в углу На нем был телевизор, на телевизоре — патефон с пачкой пластинок. У окна — отличный радиоприемник. Весь подоконник занимали вазоны с фикусами и левкоями. Левкои цвели, их аромат смешивался с тянущим из передней запахом соленых огурцов, образуя сложное соединение, в котором разобрался бы не всякий дегустатор-парфюмер.