— Это как понимать надо?
Полностью раскрываться Калмыков не хотел.
— По всякому… — уклончиво ответил он, отпуская руку Крыжова. — Помнишь евангельское правило: если пришел путник, накорми, приюти, не спрашивай ни о чем.
Крыжов «евангельское правило» знал и без Саши. Ему самому дважды доводилось снабжать деньгами связных — «путников», которые являлись неизвестно откуда и уходили неизвестно куда. На условном языке сектантов-подпольщиков их называют «слугами внутренними», в отличие от «слуг внешних», которые занимаются налаживанием связи с заграницей. «Слуги внутренние» передают поручения, литературу, а особенно — отчеты, которые регулярно составляет каждый «слуга» своему сектантскому начальству. Брали отчеты и у Крыжова.
— Правильно ты говоришь, брат, — ответил Крыжов Саше. — Давай выпьем.
Калмыков выключил замолкший приемник, подходя к столу, строго сказал:
— Два раза в неделю передачи. Будем слушать регулярно, что надо — запишем. Другим братьям и сестрам про эти передачи скажи.
— Скажем, — согласился Крыжов и подумал: «Деловой, напористый». — За твое здоровье, за нашу удачу, — протянул наполненную рюмку.
«Нельзя обижать его», — решил Саша. Неумело чокнувшись, поставил рюмку на место.
— Одни мы, и надо нам друг за друга держаться! Надо! — продолжал Крыжов. — Помогать друг другу…
— А главное, чтобы вера наша ширилась, — дружелюбно добавил Калмыков, которого настроение «брата» тронуло… — У меня планы такие. Прежде всего, хороших людей подобрать, пусть сперва не много их, но чтобы…
— А я тебя порадую, — перебил Крыжов.
— Чем?
— Документ есть.
— Да ну! — искренне обрадовался Калмыков. — Замечательно, спасибо тебе, брат. А чистый?
— Настоящий, самый что ни на есть настоящий, — тоном маэстро, принимающего знаки восхищения его талантом, ответил Крыжов. — Впрочем, ты больше не меня благодари — Макрушу. Он устроил… Погоди, принесу.
Вышел в соседнюю комнату, вернулся с паспортом.
Небрежно бросил на стол перед Сашей:
— Вот.
Саша раскрыл паспорт. Прочел:
— Карпенко Геннадий Константинович… Год рождения тысяча девятьсот тридцать второй… Место рождения город Первомайск… Все для меня подходит.
С фотографии на Калмыкова глядел лобастый, большеглазый парень в нарядно-расшитой украинской сорочке.
— Карточку заменить придется, — сказал Крыжов.
— Не беспокойся, — обнадежил «пионер». — Сумею.
Желтые глаза моргнули. «Ох и парень! — мысленно воскликнул Крыжов. — Огонь и воду прошел!».
— А чей паспорт? — спросил Калмыков, кладя его в карман.
— Так… Одного, — уклончиво ответил Крыжов.
Саша нахмурился.
— Кого именно?
— Тебе не все ли равно?
— Нет! — отрезал Калмыков. — Я должен знать. Бывают такие документы, что лучше совсем без них, чем с ними.
Крыжов помолчал, посопел. Потом воскликнул с сердцем:
— Да что я в самом деле! От такого, как ты, какие секреты! Прости — жизнь паршивая, всех боишься, никому не веришь. Идем!
Через переднюю вывел гостя во двор. Подошли к запертому огромным замком гаражу. Крыжов вытащил из кармана бренчащую связку, как тогда, при первой встрече, не глядя, сразу нашел нужный ключ, отомкнул замок.
Чуть приоткрыв дверь, протиснул Калмыкова вперед, сам вошел следом. В кромешной темноте уверенной рукой нащупал выключатель, щелкнул.
Вспыхнувшая лампочка осветила гараж: потрепанный черный «оппель-капитан», по углам рваные протекторы, канистры, бачки — всякое автомобильное барахло. Противно пахло бензином.
Крыжов подошел к автомашине, рывком отворил дверцу:
— Глянь.
Саша невольно сделал шаг назад. Холодная рука сжала сердце. Такого ужаса он не испытывал, даже прыгая с парашютом.
На заднем диване автомобиля сидел человек. Выпрямившись. Держа руки на коленях. Глаза его, стеклянные, как у мертвеца, уставились в одну точку. Лишь нечастые помаргивания век свидетельствовали, что он жив — он не сделал ни одного движения, никак не отозвался на появление Крыжова и Саши.
— Господи! — наконец, вымолвил Саша. Горло его сжимала судорога, колени противно дрожали. — Кто это?
— Паспорта твоего хозяин.
Совладав с собой, Калмыков пристальнее вгляделся в незнакомца. Да, действительно, его фотографию Саша только что видел. Но теперь черты лица высоколобого ясноглазого парня изменились, будто их вылепил скульптор с больным, извращенным воображением. Лоб пересекли морщины, в больших глазах не выражалось никакой мысли. Лицо заросло клочковатой неопрятной щетиной, сквозь которую виднелась дряблая, землистая кожа. Лиловые губы плотно сжаты.