Поднялся со скамьи, отправился «домой».
Двор был пустынен и темен — рабочие люди давным давно улеглись спать. А в подслеповатом окне флигелька, где жили Люська и Саша, сквозь газетину, повешенную вместо занавески, пробивался свет.
Ключом, который дала хозяйка, Калмыков отпер дверь, вошел в коридор. Здесь было темней, чем на улице. Устойчиво пахло пылью и старыми ботинками.
Из комнаты доносился голос Люськи. Она пела. Пела, протяжно, старательно, с хулиганскими подвываниями, временами переходя на мрачный речитатив. Под стать манере исполнения была мелодия — разухабистая, дикая, рожденная в блатных «малинах», заплеванных кабаках и подвалах, где ноет и плачет шпана о погубленной судьбине.
Прикрывая за собой входную дверь, Саша чуть стукнул ею. Пение тотчас оборвалось. Звонкий и решительный, совсем не старушечий голос строго спросил:
— Кто?
Дверь Люськиной комнаты распахнулась. Хозяйка стояла на пороге. Свет падал на нее сзади, оставляя лицо в тени. Однако во всем облике бывшей подруги «Тачечника» сохранилось такое, что Калмыков подумал: «А ведь она, действительно, отстреливалась от милиционеров».
— А, ты, — не сказала — облегченно выдохнула Люська и сразу обмякла, сгорбилась.
Не произнеся больше ни слова, повернулась, пошла к столу.
Саша увидел, что старуха совершенно пьяна, пошатывается. На столе стояла початая бутылка водки, откупоренная банка консервов, краюха хлеба, стакан, высыпанная горкой на бумагу серая соль.
— Иди, выпей, сядь со мной, выпей, — пробормотала Люська, с трудом добравшись до стула и плюхнувшись на него.
— Спасибо, не хочу, — ответил Саша, удивленный и расстроенный зрелищем одинокой ночной попойки.
Старуха подняла на него бойкие, когда-то без сомнения красивые и выразительные глаза.
— Не хочешь? — хмуро сказала Люська.
Помолчала и взорвалась хмельным гневом:
— Брезгуешь, фрайер?! Стыдишься со старухой пить? А ты знаешь, сука, что тридцать лет назад моргни я, ты бы доски целовал, — костистым пальцем ткнула в пол, — по которым я хожу?!
Такого Саша никак не ожидал, смутился:
— Я не брезгую. Просто не хочу. Не пью я.
Люська не слушала. Пьяное бешенство овладело ею.
— Врешь, фрайер, все вы врете… Жизнь моя, искалеченная! У людей семья, у людей внуки, а я как была «Люська-чума», так и осталась. У людей меня бы Анной Павловной звали… Где моя жизнь, скажи, ты… непьющий?! По тюрьмам растрачена, мимо меня прошла… А я папочкина и мамочкина дочка, папочка на заводе работал, мне гостинцы носил… И мамочка меня в кроватке целовала…
Налила стакан водки, залпом выпила. Обмакнула хлеб в соль, пожевала беззубыми деснами.
Продолжала бормотать, но уже тише. Кляла «Тачечника» всех бывших друзей своих, вспоминала какого-то «гражданина начальника», который еще в тридцать шестом предлагал ей «завязать» — оставить преступный мир, да она не послушалась, снова к ворам пошла… В речи ее не было никакой связи, воспоминания возникали сами по себе, и вообще старуха находилась в состоянии, близком к белой горячке.
Про Калмыкова она забыла. Обращалась к бутылке, очевидно, постоянной своей собеседнице.
Тихонько, стараясь не шуметь, не скрипнуть половицей, Саша сделал шаг назад, затворил за собой дверь. Люська на это не отозвалась, не заметила исчезновения жильца.
По-прежнему неслышно Саша вошел в свою комнату. Свет зажигать не хотелось. Разделся в темноте, лег на койку. Содержимое старого матраса сбилось волнами, которые давили на ребра. Заснуть сразу не удалось. Лежал, думал. Из комнаты Люськи опять донеслось пение. Люська пела о том, как «девица гулящая» познакомилась с «мальчиком хорошеньким» и что из этого вышло…
Глава девятая
БУКЕТ РОЗ
Подходя к воротам крыжовского дома, Саша увидел женщину лет тридцати пяти, которая тащила за руку отчаянно брыкающегося мальчугана.