— Не пойду! — басом ревел он. — Лучше из дома сбегу!
Бледная, сжав тонкие губы, женщина волочила его за собой. Ноги мальчика чертили в придорожной пыли длинные параллельные полосы.
— Не хочу дураком быть! Сбегу-у!
Саша не мог равнодушно выносить детские слезы. Спросил:
— Что такое? Чего кричишь?
Женщина, которая тащила мальчика, остановилась. Как после тяжелой работы, утерла пот со лба. Сашу поразили глаза ее — медленные, вылинявшие. Она подозрительно посмотрела на Сашу, потом взор ее смягчился. Калмыков тоже узнал ее — несчастная эпилептичка, у которой начался припадок в сектантском доме в памятный вечер, когда Люба впервые за много дней встала на ноги.
— Я не могу, — голос ее был под стать глазам — бесцветный, отсутствующий. — Не могу я. В школу желает. Заладил одно: «Не хочу дураком быть, хочу учиться».
Мальчик посмотрел на Сашу. Увидел в незнакомом дяде что-то такое, отчего сразу проникся доверием. Не басом, а дискантом, глотая слезы, проговорил:
— Ну зачем они, скажите им! Три класса я кончил на пятерки одни, книгу хорошую подарили, Инна Николаевна перед всеми меня хвалила, а теперь…
Помолчал, обдумывая, можно ли доверить тайну, и решил: можно.
— Я моряком быть хочу, а Инна Николаевна говорит, что математику знать надо, физику тоже… Только мы физику еще не проходили…
Стараясь быть откровенным до конца, признался:
— И математику не проходили… Арифметику пока…
— А почему из школы забрать хотите? — спросил Саша.
Женщина смотрела мимо него, будто разговаривала сама с собой. Калмыков тоже отвел от нее взгляд.
— Брат Прохор приказал ребят из школы брать, там их, говорит, безбожию учат.
— Врет он все, — забасил мальчик. — И читать, и писать, и арифметику…
— Погоди! — оборвал его Саша. Спросил: — Как же так?.. Божественному их учить, конечно, надо, правильно, только и без арифметики не обойдешься…
— Вот, — в голосе женщины мелькнуло теплое чувство: видно, она сама сомневалась в решении взять сына из школы. — Я его к брату Прохору веду, пусть поговорит… Одна с ним, мужа тем летом убило… В грузовике ехали, авария случилась. Мы с Пашкой живые, а его… убило. Как так — я живая, а его убило?!
Калмыкову сделалось не по себе.
— Знаете что — идите домой. С братом Прохором я за вас побеседую… По-другому надо, нельзя парня неучем оставлять.
Не дожидаясь согласия матери, Пашка рванулся и побежал прочь от постылого дома. Женщина побрела вслед, даже не попрощавшись с Сашей, не поблагодарив его, будто и не встретилась здесь ни с кем…
Когда Саша вошел к Крыжову, сектантская троица была в полном сборе. «Пионер» не стал тратить времени на предисловия. Глянул Крыжову в глаза и отчеканил:
— Ты вот что! Хлыстовщину брось, чтобы это — в последний раз.
Крыжов, впрочем, не без оснований, считал себя сердцеведом. Казалось ему, характер Калмыкова, как на ладони. Привлекая Сашу к участию в развратном представлении, Крыжов надеялся «приручить» нового единоверца, сделать его податливее. «Слуга килки» не мог не знать, что такого рода «развлечения» совершенно не согласуются со взглядами на мораль «свидетелей Иеговы»; станет известно сектантскому начальству, Крыжова и дружков его ждет изрядный нагоняй. Сохранить в тайне от Саши «забаву» не удастся. И когда совещались, принять или не принять предложение молодух, избрали самый простой способ — втянуть в компанию Калмыкова, тем заручаясь его молчанием и поддержкой. А поддержка была необходима, потому что каждый понимал: поступают «не по совести». Надеялись, что, в крайнем случае, Калмыков покипятится немного, разыграет из себя святошу — на том и кончится… Так получилось с выпивкой, молча смирился, терпел.
Однако сейчас Крыжов сразу понял, что до конца своего «брата» не разгадал, простым разговором не обойдешься. Посреди комнаты, упорно и строго глядя на «слугу килки», стоял не тихого вида и скромной наружности молодой человек, каким привыкли видеть Калмыкова. Во взгляде его, напрягшейся фигуре, сжатых кулаках чувствовалась сила, воля, даже жестокость.
— В последний раз! — негромко, с ударением на каждом слове повторил Калмыков.
Для Крыжова было достаточно.
Когда-то «советский» мещанин, потом — гитлеровский прислужник, потом — сектант-«пятидесятник», ныне «свидетель Иеговы», Прохор Крыжов в бога верил, искренне мечтал «спастись». Не одного тунеядства ради принял он тревожный пост «слуги килки». Из всех иеговистов Приморска один Макруша не признавал ни бога ни черта, вступил в секту, повинуясь лютой ненависти к советской власти. «Братья» его всегда оставались богобоязненными. Однако религиозность не мешала ни им, ни вообще «духовным пастырям» испокон века!.. «тешить плоть». «Человек слаб», «Не погрешишь — не покаешься, не покаешься — не спасешься» — такие и подобные присловья всегда к услугам ханжей-сластолюбцев. Крыжов надеялся, что прибегнет к ним и Саша. Но ошибся. Настаивать на своем «слуга килки» не смел, понимая в глубине души, что виноват.