Буцан, менее сообразительный, а может, менее трусливый, повел себя иначе.
— Чево за хлыстовщина? — возразил он с обычной придурковатой усмешкой. — Ты нас словами не пугай.
Хлысты — изуверская секта, которая прекратила существование давным-давно. Сборища хлыстов заканчивались обычно «радениями», на которых царил самый безудержный разврат. Это и имел в виду Саша, попрекая «братьев».
— Брат Прохор тебе сказал: мы понимаем, что это не по порядку, а ежели все по порядку…
— Нет! — перебил Саша Буцана. — Все будем делать по порядку, как вера велит. Мы не шарлатаны, не обманщики…
— Ты кто таков, нам не ведомо, а мы как хотим, так живем, и никто нам не указ. Мы девок не неволили, они сами к нам пришли.
— Хочешь сам по себе жить, — голос Калмыкова был внешне спокоен, но даже толстокожий Буцан понял, что таится за этим спокойствием, — проваливай на все четыре стороны. У нас тебе делать нечего.
Буцан запнулся. В этот момент Саша получил поддержку от того, от кого меньше всего ожидал.
Макруша резко поднялся с кресла, на котором до сих пор сидел молча, небрежно наблюдая за «баталией». Роль свидетеля ему, видно, прискучила.
— Вот что, други любезные! Хватит воду в ступе толочь. Он, — кивком указал на Сашу, — прав. Я тебе, брат Прохор, сразу сказал: нельзя! Не для пьянок-гулянок собрались мы, для другого… Мы беседы говорим, рефераты читаем, а Катька с Ленкой лишнее болтнут и выходишь ты не пастырь духовный — козел похотливый… Врагам на радость.
Каждое слово Макруши произносилось непререкаемым тоном. Калмыков еще больше укрепился в догадке, что подлинный глава «килки» в Приморске Макруша. Есть у него, очевидно, веские причины оставаться в тени, выдвигать на первый план Крыжова, заправляя всем исподтишка.
Вмешательство Макруши окончательно решило спор.
— Ишь… праведники, — угрюмо пробормотал Буцан, отвернулся.
— Желают эти… женщины к нам ходить, к вере истинной приобщаться, мы никого не гоним. Нет — обойдемся без них, — сказал Калмыков.
Крыжов не ответил. Саша понял, что противодействовать он не будет.
«Вот и хорошо, — подумал Калмыков, смягчаясь. — Я даже слишком строго обошелся с ним вначале. Душа правильная у него, он просто заблуждается… И у кого он мог бы брать пример достойного поведения?.. Вокруг…» — Оборвал сам себя, не желая признаться, что ни Буцан, ни Макруша, ни кто другой из «братьев» и «сестер» не могут служить образцом верующего.
— Теперь еще одно дело, — как можно деликатнее заговорил Саша, после долгой недоброй паузы, которой завершилась стычка. — Шел я сюда и…
Рассказал о встрече с маленьким Пашкой и его матерью.
Как только что не ждал Калмыков от Макруши поддержки, так сейчас неожиданными явились для него и Макрушины слова:
— Завел это, значит, я! И ты, друг любезный, не встревай…
— Что ты! — по простоте душевной начал объяснять Саша. — Ведь ни арифметике, ни чему другому учить ребят мы не сможем, а только теократических знаний человеку недостаточно…
— Тебе-то что за дело? — грубо перебил Макруша.
— Как — что за дело?
— Да так! Чего тебе беспокоиться, что этим… байстрюкам советским… «знаний недостаточно», — передразнил с издевкой.
— Причем тут советские — не советские! Дети они, вся жизнь впереди, ломать нельзя, как-то по-другому придумать надо.
Макруша задышал тяжело, с присвистом. Глаза его — два шила — уткнулись Калмыкову в переносицу. Буцан и Крыжов невольно подались назад от стола, за которым все четверо сидели.
— Ломать нельзя, значит? — не торопясь проговорил Макруша. Фонтан ядовитой злости бурлил в нем, вот-вот готовый взметнуться. — Беречь надо!.. А мою жизнь они, — сделав ударение на последнем слове, махнул рукой — жест был емкий, охватывающий весь город, всю округу, все государство, всех людей, — берегли? Мою жизнь не сломали?! Отвечай!
— Причем тут твоя жизнь? Что ей дети сделали? — На воспитанника «колледжа свободы», не привыкшего пугаться, злоба Макруши особенного впечатления не произвела. — Не о тебе речь, а о детях.
— Плевать мне на детей! — взорвался Макруша. Он забыл о сдержанности, выплескивал всю дрянь, что скопилась на душе. — Завтра всех атомной бомбой побьет — не пожалею. У моего отца скобяной магазин был, дом — полная чаша. Умер отец, я магазин взял, дело расширил, живи, радуйся… Так нет! Налогами задушили, все отняли! Жизнь беречь! Меня жизнь понесла, закрутила. Официантом в пивнушке был, утильсырье в палатке принимал, завхозом служил…