— А-а!.. — озлился Буцан. — Значит, моя голова ничего не стоит, а его!.. Не поеду!
— Черт с вами! — махнул рукой Дзакоев, поняв, что теперь Буцана ехать не заставишь. — Давай ты.
Не стал перечить и Крыжов. Проспиртованный мозг его все же понял угрожающую опасность. Ведь в случае смерти Любы пришлось бы держать ответ. Отвезти ее к дверям больницы, а самим исчезнуть, как сделали с безумным Геннадием Карпенко, не удастся…
Макруша даже обрадовался предложению Дзакоева — девку сбыть с рук, с ней только хлопоты. Явятся эти, защитники ее, пусть идут к тетке девкиной…
Несколько минут спустя машина Крыжова выезжала со двора. Люба поместилась на заднем сиденье между Сашей и Евстигнеюшкой. Девушка не приходила в сознание, не понимала, куда ее везут и зачем. Время от времени, не открывая глаз, бормотала неясные слова.
Вскоре были у дома, где жила Любина тетка. Саша внес Любу на второй этаж. Евстигнеюшка и едва не потерявшая рассудок от волнения Мария Тимофеевна — пожилая, чертами лица чем-то схожая с Любой, хлопотали вокруг больной. Саша вызвал врача. Тот не заставил себя ждать. Осмотрев Любу, нашел воспаление легких, потребовал немедленно отправить в больницу.
— Что с ней произошло? — спросил доктор.
— Ничего, — хмуро ответил Саша.
Тон его не укрылся от врача.
— Странно, очень странно. Вы бы все-таки сказали. Легче лечить будет.
— Мне нечего говорить, происшествий с ней никаких не было, — все так же хмуро проговорил Саша. — Ничего вредного для здоровья она не делала.
— Как хотите, — сердито сказал врач. — Как хотите. — Ясно было, что Саше он не верит.
Саша понимал, что своими недомолвками вредит Любе. Но нельзя же рассказать о «крещении». Врач — такой же враг Саше, а теперь Любе, как все вокруг. Раскрываться нельзя ни перед кем — этой жизнью вынужден жить Саша и его близкие… Даже Люба…
И вдруг, в момент разговора с врачом, Саша ужасающе ясно понял, какой вред принесло Любе «крещение».
Мысль была четкой, неоспоримой, и от нее у Саши потемнело в глазах.
Глава двенадцатая
ОТ ДОМА К ДОМУ
Странное чувство временами охватывало Калмыкова.
Он казался себе похожим на человека, который идет рядом с движущимся поездом. Совсем близко, у плеча, постукивают колесами вагоны, обдает горячим ветром. Протяни руку — коснешься шершавой металлической стенки. Но руку протянуть нельзя, близкий поезд бесконечно далек. У пассажиров, проводников своя жизнь, они даже не подозревают о путнике, который рядом, за стеной вагона. Может, случайно кто-то бросит сквозь окно рассеянный взгляд, увидит одинокую фигуру, бредущую вдоль железнодорожного полотна, и сразу забудет о ней.
Отрывистее стучат колеса, туже волны разорванного воздуха — поезд ускоряет ход. Вот прошел он, исчез за поворотом, путник остался, и вокруг холодное солнце, и выпачканные мазутом шпалы, и блестящие параллели рельс, которые сходятся во враждебной дали. Тоска одиночества, взгляд ищет последний дымок паровоза, а дым тает в небесной пустоте…
Почему приходят эти мысли? Ведь как будто бы причин для них нет?
Почти полгода Калмыков в Приморске и нельзя сказать, что время истрачено зря. Он никогда не надеялся на быстрые успехи, понимал — работа предстоит кропотливая. Кое-чего он достиг. Устроился в безопасном месте, прочно вошел в общину. Через Шаю Грандаевского наладится связь с зарубежными братьями, со дня на день надо ожидать первой посылки литературы, инструкций. Поганой метлой вымел Саша развратных молодух, теперь все делается в строгом соответствии с иеговистскими правилами. Появился первый надежный человек — Прасол. Есть Люба…
Вот, пожалуй, мысль о Любе, о «крещении», после которого девушка попала в больницу, лишала Калмыкова душевного равновесия. Именно вслед за «крещением» начался разлад, который становился все сильнее и сильнее. Саша старался не поддаваться, бороться с собой.
Он посетил Любу в больнице. Она не ходила, и его провели в небольшую квадратную палату, где стояли две кровати — Любина и бойкой, несмотря на недуг, девахи, разглядывавшей посетителя с откровенным любопытством. Люба и Маруся успели подружиться, она тоже вступила в разговор между Сашей и Любой. Рассказала, что живет в селе, работает колхозной свинаркой.
— Они ж такие чуднесенькие, — хлопая от удовольствия в ладоши, вспоминала вверенных ее заботам поросят.
С еще большим азартом рассказала про вечера в клубе, про кружок художественной самодеятельности, про Диму-тракториста, к которому явно была неравнодушна.