— Плод заблуждений, — повторил Сокольский слова Калмыкова. — Ты прав, брат мой, любая вера, кроме нашей, от сатаны.
Сделал паузу. Зрачки глаз его как бы увеличились, заглядывая в душу собеседника. — Но ты не должен оставлять на погибель заблуждающихся. В минуту слабости и тоски человек прыгнул в бурные воды, надеясь оборвать свою жизнь. Разве ты не кинешься вслед, чтобы вернуть его на берег, даже против его воли?
— Конечно.
— Так и в вопросах веры. Ты должен помогать несчастным, пусть они и не поймут сперва твоих настоящих намерений.
— Понимаю, брат Сокольский.
— У нас много врагов. Нас ненавидят еретики, но самые лютые наши ненавистники — безбожники. И хуже всех из безбожников — коммунисты. Тебе известно это, брат мой?
— Да.
— Хорошо. Ты знаешь, что значит верить в бога? Помнишь, как сказано об этом в святой книге нашей «Бог верен»?
— Помню, брат Сокольский. Слова эти начертаны в моей душе, как надпись, высеченная на камне.
Калмыков невольно подался вперед. Чуть прикрыв глаза, заговорил:
— Верить в бога, — повторял Калмыков чужие слова и чужие мысли, накрепко вбитые в его сознание, — это значит отказаться от своей воли и пожертвовать самого себя исполнению божьей воли, как это делал Иисус. — Голос молодого фанатика вздрагивал от сдерживаемого волнения. — Кто действительно верует, тот познает, что не во власти человека давать направление стопам своим и что бог со своей совершенной мудростью, справедливостью, любовью и властью знает все.
Сокольский слушал молча, не перебивая. Лицо его ничего не выражало.
Последние слова Калмыкова прозвучали, как клятва. Он дышал тяжело, неровно.
— Я доволен, очень доволен тобой, брат мой. Иди! Будь мужественен, как настоящий рыцарь Башни стражи…
В тот же день Калмыков выехал в Париж. Провел вечер и ночь в плохонькой гостинице на Монмартре. Опускались лиловые парижские сумерки. В переулке, где находилась гостиница, царила тишина, лишь из окна напротив Сашиной комнаты временами доносился серебристый женский смех. Саша прислушался и вдруг подумал: чужой смех в чужом городе. Мысли невольно унеслись в прошлое.
С тех пор, как Сашу Калмыкова и его товарищей однажды ночью подняли с постелей, посадили в закрытые грузовики и долго-долго везли неизвестно куда сперва на машинах, потом на поезде, минуло немало лет. Сперва Саша часто вспоминал военного, который так ласково разговаривал с ним, но постепенно встреча начала казаться придуманной в мечтах, прочитанной в книге. А далекое — то, что было до войны, память об отце, матери, — забылось совсем. Саша не был виноват в этом. Маленький и нетвердый разум его изо дня в день и из года в год подвергался умелой обработке.
Долгие годы Саше и другим детям, вместе с ним попавшим в беду, внушали, что у них нет родины, нет любимых, близких, никто не помнит о них и никому они не нужны. Конечно, их теперь не пичкали нелепыми россказнями о том, что в России всегда ночь и жители носят лапти. Нет! С каждым годом ложь становилась тоньше и правдоподобнее. Это не мешало ей оставаться ложью — последовательной, постоянной, методичной. Обмануть детей нетрудно; в конце концов сироты войны поверили, что родная страна забыла их, возвращение домой грозит тюрьмой и ссылкой. Думая о будущем, они не знали его.
Но будущее их оказалось предопределенным.
Когда Саша подрос, его из приюта перевели в «Колледж свободы».
Странный это был колледж… В уединенной горной местности, скрытый от посторонних глаз высокой каменной стеной, чьи единственные узкие и глухие ворота напоминали вход в хорошо охраняемую крепость. На стене была изгородь из колючей проволоки высотой в полтора человеческих роста. Она тянулась через лес, овраги, речонку, луга, очертив замкнутый круг площадью в двадцать-тридцать квадратных километров. Старый мрачный дом — здание колледжа — находился в центре круга. Здесь, почти не общаясь между собой, жили юноши многих национальностей: чехи, венгры, словаки, румыны, болгары, русские, украинцы, белорусы. Точное количество воспитанников знали немногие. Вообще колледж покрывала сугубая тайна. Посетителей здесь не бывало, даже продукты привозили ночью, когда спали все, кроме эконома и двух его помощников. Только после окончания колледжа воспитанники покидали предел, огражденный колючей проволокой. Исключений из правила не делалось ни для кого.
День начинался короткой молитвой, за которой следовала физзарядка. Зимой к занятиям приступали до рассвета. С каждым годом учение становилось сложнее. Постепенно знакомились с радиоделом, фотографией, а потом и микрофотографией, ремеслом шифровальщика. Учились водить мотоцикл, автомашину, моторную лодку. На старших курсах «Колледж свободы» уже ничем не напоминал обычное учебное заведение. Дюжий, длиннорукий, одноглазый, с татуировкой на спине и правой ляжке, синьор Борелли тренировал молодых людей в плавании с аквалангом, боксе, умении владеть ножом; их учили прыгать с парашютом, стрелять в цель днем, ночью — на звук, незаметно подкрадываться, бесследно исчезать. Венцом «учения» была, как называли здесь, «большая игра». Воспитанников по одному, по двое выбрасывали на парашюте ночью, в незнакомой местности, без оружия, спичек, еды. Скитаясь, подобно диким зверям, как звери избегая селений и людных дорог, они должны были сами добывать себе корм, выйти в определенное место, выполнить определенную задачу и, никем не замеченные, возвратиться к своему начальнику. Выдержавшие «большую игру» навсегда покидали колледж. О судьбе их не говорилось. Ходили слухи, что большинство поступало в «зеленые береты» — диверсионно-подрывные подразделения армии США, специально обученные бандитским действиям в тылу противника… Так, наверно, и было в действительности…