— А у Политика-то руки коротковаты, — заметил Струев в тамбуре московского поезда, куда он вышел покурить.
Я в жизни выкурил всего одну сигарету, и потому мне завидовали многие. Но говорить спокойно о государственных тайнах можно было только в тамбуре, а еще, может быть, в сквере, в лесу, на озере, но никак не в купе, где то ли пассажиры, то ли свидетели.
— Политик плотно работает с безопасностью. Видимо, у него завязка на какую-то часть структуры, на своих людей. Иначе ты бы уже был взят со списками, дискеткой, опознан и пристрелен. Амбарцумов ведь хотя и спецназовец, но бывший. И не оперативник, солдат, хотя и высшей категории. А тут облажался. Почему, думаешь?
— Он сопли распустил. Товарищей своих укладывать — слабо. Он же джин лакал в аэропорту как кефир. Его трясло, как лист осенний. А то, что он дефилировал открыто возле меня и сволочь свою держал рядом, в автомобиле, так это значит просто, что у них в Эстонии все прихвачено. Я бы хоть сто заявлений сделал, меня бы никто не слушал.
— А почему же он все-таки арестован?
— Предполагая полную продажность тамошней правоохранительной системы и полную ее зависимость от другого дяди, думаю, что Политик так избавлялся от Амбарцумова. И в таком случае он уже никогда не покинет камеру. Повиснет на чужих шнурках или умрет от сердечного приступа.
Струев накануне был у друзей в новгородской милиции, распечатал в тихую дискету, и мы сейчас рассматриваем список от «Юрвитана». Текст сканирован. Отрезана шапка какого-то документа и подписи внизу, видны хвосты рассеченных букв, край печати, штампа прямоугольного, и ничего нельзя более понять. В монологе Александра Ивановича речь идет о двенадцати фамилиях. Здесь восемьдесят. Может быть, это и есть рота из Боливии?
Дом на улице Полежаева пятиэтажный, старый, эпохи вождя народов. Хорошие дома строились при вожде. Есть чем теперь приторговывать.
Мы с Клеповым слепы. Не знаем, против чего подняли свои головы и пустые кулаки. Что такое табельный пистолет Макарова? Может быть, Клепова и не вдова уже, может быть, скажем, квартира под наблюдением. Может быть, всякое другое. Может быть, она вообще сейчас в Сочи.
Двенадцатая квартира на третьем этаже, окна большие, с занавесками. Машин у дома нет, подъезд до самого чердака чистый, решаем идти. Договариваемся о месте встречи, на случай, если придется уносить ноги. Струев остается на лестнице выше, я нажимаю кнопку звонка. Потом еще раз. Никто не отвечает и не открывает. Не спрашивает из-за двери. Мы уходим.
— Давай, Струев, покуда осмотрим местные ларьки.
— И то дело. Смотри. Пива у них больше нашего. Вот это, с медведем белым, я пробовал. Десять процентов. Спирт там, что ли?
— Голландия. Народ крепкий. Голландского ерша я не хочу. Давай местного. С хлеборобом. Смотри, какой хлебороб.
— Это не хлебороб. Вон рожа краснющая. Это пивовар.
Мы берем пиво, садимся на лавочку, решаем возвратиться вечером, чтобы не светиться около дома. Денег у меня еще триста долларов. Струев на нуле.
— Добьем деньги Амбарцумова, что дальше делать?
— Я думаю, не успеем их добить, — говорит Струев. — Нас вечером возьмут в клеповской квартире.
— Ты, если что, стреляй. Не жалей их. И я зря жалел. Надо было вышибать им мозги. А Амбарцумова топить в срамном месте. Сунуть рожу и держать до летального результата.
Мы не узнаем Москвы. Изменились названия станций метро, улиц, и если бы только это. Мы блуждаем по совершенно чужому городу, смотрим триллер в кино и отходим душой в русском бистро. Это я привожу сюда Струева.
— В «Макдональдс» пойдем?
— Зачем? — говорит сытый и благодушный Струев. — Поедем в парк Горького.
— И там все не так. Не надо туда ехать. И на ВДНХ тоже.
Мы возвращаемся к дому вечером, видим свет в окнах. На улице все чисто, подъезд в порядке, и я опять поднимаюсь на третий этаж. Струев остается на лестнице.
Девочка, лет пятнадцати, открывает без опаски и не спрашивая, кто там пришел. Большая по нашим временам редкость.
— Здравствуйте. Я старый знакомый покойного Николая Митрофановича. Приехал из Ленинграда на несколько часов. Мне бы супругу его увидеть.