Через несколько минут я уже шагал рядом с полицейским по направлению к приюту. Полицейский подвел меня к воротам, и я увидел мисс Саймон, которая ждала нас на крыльце. Она подтвердила, что я и есть тот самый беглец, и полицейский ушел. Я просил ее не бить меня, но она приволокла меня наверх в пустую комнату и выпорола. Всхлипывая, я прокрался в спальню и лег, исполненный решимости убежать снова. Но теперь мисс Саймон следила за каждым моим шагом.
Когда пришла мать, ей рассказали, что я убегал, и она очень расстроилась.
- Зачем, сынок?
- Я не хочу здесь жить.
- Что же делать, милый, - сказала она. - Как я могу работать, если буду день-деньской думать, не сбежал ли ты? Ведь у тебя нет отца, помни. А я из сил выбиваюсь.
- Я не хочу здесь жить, - повторил я.
- Тогда, может, отвести тебя к отцу...
- С ним я тоже не хочу жить.
- Ты попросишь у него денег на дорогу в Арканзас, к тетке, - сказала мать.
Жизнь снова заставляла меня делать то, что было противно моему естеству, и все-таки я в конце концов согласился. Приют я ненавидел еще более люто, чем отца. Мать не отступилась от своих слов, и недели через две мы вошли в дверь стандартного дома, где он теперь жил. Отец и какая-то незнакомая женщина сидели у пылающего камина. Мы с матерью остановились у порога, словно боялись подойти к ним.
- Я не для себя прошу, - говорила мать. - Я прошу для твоих детей.
- У меня денег нет, - сказал отец и засмеялся.
- Подойди сюда, паренек, - позвала меня незнакомая женщина.
Я посмотрел на нее, но не двинулся с места.
- Дай ему пятачок, - сказала женщина. - Он такой хорошенький.
- Подойди сюда, Ричард, - сказал отец, протягивая ко мне руку.
Я отпрянул назад и замотал головой, глядя на огонь в камине.
- Очень хорошенький мальчик, - повторила женщина.
- Неужели вам не стыдно? - сказала мать женщине. - Из-за вас мои дети умирают с голода.
- Ну-ну, - сказал отец, все так же смеясь, - только не подеритесь.
- Сейчас возьму кочергу и тресну тебя! - крикнул я отцу.
Он посмотрел на мать и засмеялся еще громче.
- Это ты его научила, - сказал он.
- Что ты говоришь, Ричард! - сказала мать.
- Чтоб ты сдохла, - сказал я незнакомой женщине.
Женщина засмеялась и обняла отца. Мне было стыдно на них смотреть, хотелось уйти.
- Как ты можешь, ведь твои дети голодают! - сказала мать.
- Ричард может жить у меня, - сказал отец.
- Ты хочешь жить у отца, Ричард? - спросила мать.
- Не хочу!
- Будешь есть вдоволь, - сказал отец.
- Я никогда не ел вдоволь, - сказал я. - Но у тебя жить не буду.
- Дай же парнишке пятачок, - сказала женщина.
Отец пошарил в кармане и вытащил пять центов.
- На, Ричард, - сказал он.
- Не бери! - сказала мать.
- Не валяй дурака и его не учи, - сказал отец. - Вот, Ричард, возьми.
Я посмотрел на мать, на незнакомую женщину, на отца, на огонь в камине. Мне хотелось взять пять центов, но у отца я бы их ни за что не взял.
- Как тебе не стыдно, - сказала мать и заплакала. - Даешь голодному сыну пятак. Если есть бог на небесах, он тебя накажет.
Отец опять засмеялся.
- Больше я дать не могу, - сказал он и положил монету в карман.
Мы с матерью ушли. У меня было такое ощущение, будто я вляпался в грязь. Много раз потом образ отца и незнакомой женщины, их лица, освещенные пляшущим пламенем камина, так отчетливо всплывали в моем воображении, что казалось - стоит протянуть руку, и я коснусь их; я всматривался в это видение, чувствуя, что в нем заключен какой-то очень важный смысл, но мне не дано было в этот смысл проникнуть.
Прошло четверть века, прежде чем я снова увидел отца, - он одиноко стоял на красной земле своего крошечного поля в штате Миссисипи, издольщик в лохмотьях, с мотыгой в заскорузлых, со вздутыми венами руках, - четверть века, за которые мой ум, мое сознание так сильно и необратимо изменились, что, разговаривая с ним, я понял: хотя нас связывают узы крови, хотя в его лице я вижу тень собственного лица и слышу в его голосе отзвуки своего голоса, все равно мы навсегда чужие, мы говорим на разных языках, живем на разных полюсах бытия. В тот день, четверть века спустя, когда я приехал к нему на плантацию и он стоял на фоне неба, улыбался беззубой улыбкой и пристально глядел на меня, уже смутно узнавая, седой, сгорбленный, никому больше не страшный, - в тот день я осознал, что ему никогда не понять ни меня, ни того, что я пережил и что вынесло меня за пределы его существования, в жизнь, недоступную его пониманию, и это открытие меня потрясло. Я стоял перед ним и молчал, с горечью убеждаясь, что жизнь отца открылась мне во всей своей наготе, что душа его рабски подчинена медленной смене времен года, ветру, солнцу, дождю, что его грубая, примитивная память хранит воспоминания лишь о внешних событиях, что все его чувства и поступки повинуются простым, животным инстинктам теперь уже старого тела...
Белые, которым принадлежала земля, не дали ему возможности понять, что значит верность, любовь, традиции. Радость и отчаяние были ему равно неведомы. Дитя земли, здоровый, цельный, никогда не унывающий, он жил себе и жил, не зная сожалений и надежд. Он без всякого смущения расспросил меня, как я, как брат, как мать, и весело смеялся, когда я рассказывал, что с нами стало. Я простил его и пожалел. Из мира, где я жил, вдали от этого чахлого поля и ветхой деревянной лачуги, ко мне пришло сознание, что мой отец - темный крестьянин-негр, который ушел в город искать счастья, но так его и не нашел, крестьянин-негр, которого город отринул и который вынужден был наконец бежать из того самого города, который взял меня в свои обжигающие руки и понес к неведомому доселе берегу знания.