– Когда выезжаешь?
– За мной зайдет машина. Ты меня проводишь?
– А тебе бы хотелось?
– Конечно, радость моя.
– Ах, я так устала... Может быть, Алеша тебя проводит.
– Но он, наверное, тоже устал. И потом, я же налегке...
– Я готов, – сказал Алексей. После сегодняшнего разговора ему было неловко оставаться с Адой.
– И вот еще что, козлик мой. Клава мне как-то говорила, что давно мечтает покататься на ЗИМе. Может, и ее прокатите, раз уж пошла такая пьянка. Заодно купит маме папирос на вокзале.
– Я куплю, – вызвался Алексей.
– Доставьте Клавочке удовольствие. Клава, скажите же...
И Ада пристально посмотрела на Клаву. Домработница вздрогнула, зажмурилась и сказала:
– Да уж так хочется, Севолод Иваныч! Буду потом подружкам рассказывать, как на машине каталась.
Только успели попить чаю и прожевать бутерброды, как в двери позвонил Борис, личный шофер академика, с поразительно уместной для такой профессии фамилией Руль.
– Пора, Всеволод Иванович.
– Мы, Боря, сегодня с эскортом, если ты не против, – пошутил академик.
– Или! – отреагировал Борис. – Кабриолет большой, просадки не будет. Присели на дорожку.
– Да, чуть не забыла, – поцеловав мужа в щеку, сказала Ада. – Если не трудно, на обратном пути сделайте крюк до "генеральского", купите буженинки полкило.
– Есть! – по-военному ответил Борис и распахнул входную дверь. – Прошу.
Едва на улице хлопнула дверца автомобиля, Ада опрометью кинулась в комнату матери.
– Мам! Голубонька, сделай большой расклад.
– Можно. Святок нет. Четверг. Опять же, луна беременеет – Князев день высвечивает.
– Мне бы знать, он ли?
– Он, он! Кольцо, вода не врут. Огонь в зеркалах его показывал.
– А меня ты трефовой думаешь?
– Окстись, червонная ты, замужняя, да ясная. Достань мои свечи.
Ада открыла шкафчик и сняла с полки две свечи в подсвечниках из козьего рога.
– И колоду новую из шкатулки достань. Потереби, поговори, подумай загаданное, да под задницу положи. Старую на пасьянсы пустим.
Ада уселась на карты и протянула ладони к зажженной свече.
– Мам, а ему ты на пикового ставишь?
– Нет. Он двойной, потаенный, переменчивый. Глаза, заметила, разные? Груб и тонок, добр и зол. Глазами в небо смотрит, а ноги в болоте увязли. Если простенько, по-цыгански, то можно и пикового положить. Но я ж на судьбу смотрю, да и не покровитель он тебе. Кину малую аркану... Ну, тридцать шесть картей, четырех мастей, всю правду про крестового короля, раба Божия... – совсем тихо забормотала над колодой мать, медленно выкладывая карту за картой под второй свечой, только давая Аде сдвигать тонкими нежными пальчиками левой руки. А потом зависла над столом, вся подавшись вперед с непонятным выражением лица.
– Я возьму папиросочку? – попыталась вырвать мать из оцепенения Ада.
Та молча, с отсутствующим видом кивнула.
– Неужели приворожу? – Ада почувствовала внутри жесткое, вибрирующее напряжение.
– Приворожишь, приворожишь, – рассеянно сказала мать, глядя в пространство. – К добру ли...
– Что видишь-то? – встрепенулась Ада.
– Карта путается. Ладно, сам он путаный. Но и черви твои двоятся. И не Всеволода, для тебя пикового, дом это. Туз бьет. Десятка и шестерка пикей рядом. Такое раз на тыщу или мильон бывает.
– Так что же, дорожка смертная? Чья?
– Не пойму. Рябь, двоение. Вальты сплошные – суета, да не пустая, с пиками связанная. Восьмерки – сплетни, болтовня, раздоры. И все путается. Видишь, дама черная – и то не говорят, покровительница или зло. Ой, девонька, две дамы его в узелок. Вот ты, а вот молодая, бубонвая, свободная... Два ребенка, что ли? Или хлопоты? Но ваши это вальты. А вот две беды под сердцем и на сердце. А в ногах-то – разлуки две. Сколько лет гадаю, такого не видала, три карты все связали.
– Что ж делать-то? Погодить?
– Нельзя годить. Два дня до воскресенья осталось. Карты на порожке разлуку держат. Да и сама думай: в воскресенье отбайло твой вернется. А этот уже заговоренный. Снимать – не наводить. Это уже с ним делать надо. Тогда рассказать придется. Оставить как есть – от дурноты и себя и тебя порешить может. Приворот сильнейший. Нет уж. Все сходится. И по картам, и по луне, и по регулам. Будем делать, что решили. Нам ведь не он нужен, а внученька. Иди теперь, ополоснись, покушай чего-нибудь и ложись. И чтоб завтра с утра пораньше не показывалась. Жди часикам к шести. Я все устрою.
Алексей с Клавой вернулись, когда Ада еще принимала душ. Выключив воду и потянувшись за махровым полотенцем, она услышала их шаги и голоса. "Вот черт! – подумала она. – Не стоило бы ему сегодня на глаза показываться, но с голоду помираю". Она все же решилась и, запахнувшись в халат, вышла из ванной.
Умница мама догадалась-таки увести их в столовую, откуда доносились голоса и позвякивание посуды. Ужинают... Ада залезла в буфет, извлекла оттуда пачку вафель и принялась их с жадностью грызть, роняя крошки на халат. В кухню вошла Клава с чайником.
– Ой, что ж вы тут, Ада Сергеевна. Идите поужинать как следует.
– Спасибо, Клава, что-то не очень хочется... Голова разболелась...
– Вы бы капельки приняли какие или порошочки. Нам тут Анна Давыдовна сказала, что мы все завтра к Котлу ковым едем, на дачу. Так, может, я останусь, пригляжу тут за вами. Анна Давыдовна лучше мово с Никитушкой справится, а Лексей Ивардыч – человек молодой, дитя-то и на ручках понести может, ежели что...
Ада порывисто обняла Клаву и поцеловала в морщинистую щеку.
– Клавочка, ты такая добрая... Нет-нет, поезжай обязательно. Тебе тоже надо отдохнуть. А я, пожалуй, останусь.
– Да какая у меня работа, чтобы устать? Чай, не на сенокосе.
– Езжай, езжай.
Когда все разошлись по своим комнатам и погасили свет, Ада тихонько прокралась на кухню и в темноте съела городскую булку с большим куском ветчины и закусила целой банкой сгущенки.
Завтра. Все решится завтра.
Она долго не могла заснуть, ворочалась, но потом незаметно для себя прикорнула. Сквозь сон она слышала плач Никитушки, недовольного тем, что его побеспокоили не вовремя, а теперь еще и одевают, приглушенные голоса, стук захлопывающейся двери, урчание автомобильного мотора.
"На такси поехали", – подумала Ада и крепко заснула.
Но почти тут же резко пробудилась и посмотрела на часы. Половина восьмого. Времени впритирочку. Ведь обязательно надо все-все успеть. И чтоб к его приходу никаких признаков того, чем она занималась, и в помине не было...
Она вошла в материнскую комнату и задумчиво взяла в руки те порошки, что мама заранее оставила на столе. Так, важно не перепутать. В зеленой бумажке – в салат, в красной – в жаркое, в синей... в синей высыпать в кофе, а пирог яблочный с кардамоном и так сгодится.
– Маловато, мама, маловато... – бормотала она, перебирая пакетики. – Вдруг да сорвется, вдруг да не выйдет ничего? Ведь и Белой Матери шептала, и ладан в курильнице жгла. А он на меня и не смотрит. То есть вообще-то смотрит, но не так совсем. Будто я икона какая... Ты уж прости меня, мама, но здесь средство посильнее надобно...
И Ада поспешно занялась приготовлениями. Этот обряд она узнала давно: тайком от матери залезла в ее сундук и там, на самом дне, отрыла старинный, прошлого века, гримуар с почти не понятным ей английским текстом. Разглядывая таинственные и жуткие картинки, Ада наткнулась на несколько вложенных в книгу желтых листочков, кругом исписанных маминым убористым почерком. Переложила мать старинный колдовской обряд на русский лад с английского, для нее родного... Только дочь, пожалуй, и знала, что мать ее, Анна Давыдовна Денницкая – урожденная Вивианна Мак-Тэвиш, дочь невесть как и когда попавшего в Россию чудаковатого аптекаря-шотландца, бесследно исчезнувшего в начале века. Жена мистера Мак-Тэвиша Дарья (в действительности Дрейдра) унаследовала процветающее мужнино предприятие, но бежала вместе с дочерью из Питера от послереволюционной разрухи и голода в относительно спокойный Нежин.
Это была странная комната, входить в которую разрешалось только Аде. Уходя из дому, мать всегда запирала комнату на ключ, который уносила с собой. Но у Ады был свой ключик, им она и воспользовалась. Здесь царили непривычные пряные запахи, внушавшие чувство неосознанной тревоги. В самой обстановке ничего необычного не было – типичная комната аккуратной пожилой женщины. Исключение составляли лишь два старинных резных сундука с большими замками и еще кое-какие мелочи, не сразу бросавшиеся в глаза. Но стоило хозяйке отпереть сундуки или шкафчик, который тоже постоянно держался на запоре, извлечь на свет кое-что из хранившихся там предметов – все сразу не доставалось никогда – и расставить по нужным местам, как вся комната приобретала вид зловещий и жуткий. Сейчас, после Адиных приготовлений, край стола был украшен чем-то вроде алтаря с ветками ели и лиственницы, над которыми возвышались рога, чуть согнувшиеся над вычерченной мелом в центре стола пентаграммой. Она была заключена в круг; по углам стояли зажженные свечи, бронзовый кубок с темной жидкостью и бронзовая же курильница на гнутых ножках. Из нее струился дым с резким, но приятным запахом, в котором различались ладан, тлеющий лавр, гвоздика и еще что-то горьковатое. Между свечами и параллельно широкой стороне столешницы сверкал большой нож с черной ручкой, на которой были вырезаны таинственные знаки. Внутри пентаграммы на деревянном лотке лежали ком глины и свернутая красная бумажка.