Ничего хорошего из этого не вышло. Клиенты воротили нос, пытались сбить цену, соглашались же совсем неприхотливые – либо пьяницы, либо какие-то темные личности. Плату за комнату приходилось добывать с боем. Пошли скандалы. Соседи написали жалобу в домоуправление. Комнату заперли на ключ, предварительно стащив в нее всякий хлам, который держать было тошно, а выбрасывать жалко – вот достроят дачу, тогда там пригодится, может быть.
И тут появилась Таня. Настасья для виду покобенилась, запросила тридцать рублей и плату за два месяца вперед, а потом кусала себе локти, что не заломила все сорок – Таня согласилась без торговли.
Выходные ушли на расчистку. Приехал Николай, часть хлама увез с собой, остальное без жалости выгребли на помойку. Остался обшарпанный шкаф, шаткий стол и колченогий стул, коврик с барышней, балконом и кабальеро, табуретка, продавленный диван и тошнотворно-блевотный запах, слишком памятный Тане и не выветрившийся за все эти годы. Отправив Ванечку к родителям за вещами, Таня настежь распахнула окно, впуская свежий морозный воздух, нагрела в баке воды и взялась за тряпку.
II
Иван вернулся заполночь с большим новым чемоданом, набитым его одежкой, постельным бельем, кое-какой посудой и десятком книг. Он так пылко обнял Таню, так жарко целовал ее, что Таня поняла: еще чуть-чуть, и ее муж остался бы у родителей навсегда. Но он вернулся, и она ни о чем не стала спрашивать. Только невесело усмехнулась про себя, помогая разбирать чемодан: вроде как его приданое. А что принесла в семью она? Только саму себя. Ни много, ни мало, а в самый раз.
Таня поняла правильно. Благоухающей ванной, вкуснейшим ужином, любимой музыкой и вкрадчивой беседой Марина Александровна сломила волю сына. Он разомлел, переоделся в пижаму, почистил зубы и возлег на любимую тахту под любимым бра с томиком Лескова, даже как-то и позабыв, что его ждет Таня. Он начал уже позевывать над "Соборянами", и тут в его комнату вошел отец с тем самым чемоданом.
– Т-с, – сказал он, присев на краешек тахты, – мать не разбуди. Вот, я тут собрал кое-что. Одевайся тихонечко и иди.
– Куда? – не понял Ванечка.
– Как это куда? К жене. – Отец грустно вздохнул. – Будь хоть ты мужиком, в конце концов.
Уже в прихожей он вынес Ванечке три новеньких четвертных.
– На обзаведение... Ты хоть позванивай, что да как...
Таня возвратилась с работы, выгрузила купленные по дороге продукты, хлеб и конфеты положила на блюдо и прикрыла салфеткой, а масло и колбасу засунула между рамами – своего рода холодильник. Иван еще не пришел. Она вышла в кухню-коридор, поставила на плиту ковшик с водой, шепотом выбранив себя, что опять забыла купить чайник. Когда вода вскипела, она унесла ковш в комнату, заварила чай и, облизав губы, потянулась к блюду за карамелькой.
И тут в дверь постучали – странно постучали, будто бы льстиво и как-то удивленно.
– Да, – сказала Таня.
В дверь просунулась голова Марьи Никифоровны, одной из трех квартирных старух.
– Танечка, – округлив глаза, зашептала старуха, – тут к вам... пришли.
Таня встала и выглянула в коридор. Глазам ее предстала немая сцена, напомнившая ей финал гоголевского "Ревизора". Жильцы – милиционер-лимитчик Шмонов с женой и сыном, все три старухи, вечно пьяный грузчик из гастронома по имени Костя Циолковский, его помятая сожительница, дворник Абдулла – высыпали в коридор и застыли по стойке "смирно", вжимаясь в стенку. По обе стороны входной двери замерли два крепкоскулых молодых человека в одинаковых строгих костюмах, а посередине, в дверном проеме, стоял невысокий, крепкий, холеный пожилой мужчина с властным и гипнотическим взглядом удава. В руках у него был добротный кожаный портфель. Таня сразу поняла, что это начальник, причем не просто начальник, а высокий начальник, из тех, с которыми большинству простых людей за всю жизнь не выпадает общаться.
Он быстро пробежался глазами по всем лицам и остановил взгляд на Тане.
– Что ж в хоромы не приглашаешь, хозяюшка? – спросил он. И улыбнулся. Улыбка цепенила еще сильнее взгляда.
Таня тряхнула головой, сбрасывая морок, и сказала:
– Проходите, пожалуйста.
Начальник двинулся по замызганному коридору, и Тане показалось, что под ногами его расстилается невидимая ковровая дорожка. Таня шагнула в сторону, и начальник первым вошел в старухину комнату.
– М-да, – сказал он, осматриваясь, – неказисто живете, неказисто...
– Мы только неделю назад въехали. Я собиралась на выходных все освежить, побелить. Работы немного.
Она замолчала. "Что это я перед ним оправдываюсь? Он мне кто?"
– Чаек на столе, я вижу. Может, угостишь?
– Садитесь, – сказала Таня и достала из шкафа чашку, красивую, но с отбитой ручкой.
– И ты садись, в ногах правды нет, – сказал начальник, наливая себе из ковшика. Портфель он поставил на пол рядом с табуреткой.
Таня села.
– Ну что, чернобурая, поймала своего петушка? Сладко ли? – спросил гость.
Таня, преодолевая робость, посмотрела ему прямо в глаза.
– А вы кто?
– Ах да, не представился, извини... Ну, скажем, друг семьи. По имени-отчеству Дмитрий Дормидонтович. Отец известных тебе Павла и Елены Черновых.
Таня всплеснула руками.
– Ой, так это мы у вас свадьбу справляли? Спасибо вам...
– Гулять гуляли, а хозяина пригласить забыли? Нехорошо.
– Я не знала, простите...
– Ладно, не винись. Это все Пашка придумал, ему и отвечать.
– Он же ради нас. Я не хочу, чтобы у него были неприятности, слышите!
– Слышу. – Дмитрий Дормидонтович улыбнулся. Давненько на него не повышали голос. – Но речь у нас не про то... Расскажи-ка ты мне, Татьяна Ларина, как вы с Иваном жить думаете?
Он задал вопрос с какой-то особой интонацией, так что нельзя было ни уйти от ответа, ни ответить ложью.
– Поживем здесь пока. Будем копить на кооператив – заработок у меня хороший, Иван доучится, работать пойдет, тоже зарабатывать будет...
– Ты, значит, на стройке, он в кабинетике, так?
– А что же плохого?
– Да ничего, ничего... Вот только, знаешь ли, – лицо его сделалось каменным, – в конторе тепленькой тебе в ближайшем будущем не служить, в квартирке уютной не жить.
– Я и не собираюсь, – сказала Таня, почему-то внутренне холодея.
– Потому что, хоть ты и замужем, а жить в городе имеешь право только пока не рыпаешься – на строительстве работаешь и ведешь себя соответственно, – продолжал Чернов. – А то и муж тебе не поможет. Квартира не его, а родителей, и прописать он тебя не имеет права... Кстати, вы и здесь не по закону живете.
– Как это?
– Очень просто. Проживаете не по месту прописки. Ты где прописана? На Маклина, в общежитии. Иван где прописан? У себя на Мичуринской. Так что на первый раз предупреждение, на второй будет денежный штраф, а на третий – милости просим из Ленинграда, не хотите добровольно, можно и по этапу, к месту постоянной прописки, в Хмелицы, к сестре Лизавете в хибару... Да-да, не таращи глазенки. Я про тебя все знаю... И все могу с тобой сделать. И выслать, и сослать, и в бараний рог скрутить.
Он не кричал, не топал ногами, но от этого было еще страшнее. Тане казалось, будто он вырос, раздулся до размеров всей комнаты и вот-вот раздавит ее, не оставив ей жизненного пространства, или откроет огнедышащую пасть и проглотит. Она с силой закрыла глаза и резко раскрыла их.
– Я не понимаю, к чему вы это говорите. Мне не нужна их квартира, не нужна теплая контора... Только не трогайте нас, оставьте в покое Ваню, меня... Нам здесь хорошо.
– Хорошо, значит? Допустим. А потом? Пойдут дети, заботы всякие, денег станет не хватать, жилплощади, здоровья весь день на ветру мастерком орудовать. Что тогда, а?
– К тому времени мы уже сможем купить квартиру.
– Да? А кто вам позволит? Пушкин? По какому праву? С твоей лимитной пропиской на очередь не ставят, а у Ивана семьдесят метров на троих, тоже не полагается...
– Тогда... тогда я на работе попрошу. Тресту пятнадцать процентов квартир с каждого дома выделяют, я поговорю с начальством, объясню ситуацию...