В один прекрасный день мы, с риском для жизни презрев его библейское проклятие, отправляемся втроем навестить его. К величайшему удивлению, он принимает нас с радостью и даже нежностью. Крупные слезы катятся по его новой густой толстовской бороде, которая, между прочим, закрыла его брежневскую рожу. Он обращается ко мне по-русски, называя меня «найденыш». Боаза он также зовет «найденышем». Каждые десять минут он тащит Боаза в подвал и всякий* раз после такого захода сует ему в руку подарок: золотую монету времен турецкого владычества. Тебя он называет «Нюся», «моя Нюся» – так звали мою мать, которая умерла, когда мне было пять лет. Он причитает по поводу твоего воспаления легких, обвиняя врачей и себя самого. И в конце концов, теряя остатки сил, начинает гневаться на тебя за то, что ты нарочно хочешь подохнуть, чтобы досадить ему, и поэтому все свои «сокровища» он завещает на строительство жилищ для поэтов, умирающих с голоду.
Он и в самом деле начал пускать свои капиталы по ветру: толпы мошенников коршунами налетали на него, выманивая пожертвования то в фонд заселения Галилеи евреями, то для придания голубого цвета водам Красного моря. Нечто подобное почему-то происходит и со мной в последнее время. Закхейм действовал, проявляя терпение и осторожность, чтобы перевести все имущество на мое имя. Но старик встрепенулся и вступил с ним в борьбу. Дважды он увольнял Закхейма (а я нанимал его). Выставил против него целую батарею адвокатов. За свой счет привез из Италии трех сомнительных профессоров, засвидетельствовавших, что он – в здравом уме. В течение примерно двух лет имущество таяло на глазах. Пока Закхейму не удалось добиться постановления о принудительном обследовании, а затем – и решения о госпитализации. И тогда Царь снова изменил тон, написал и подписал для нас подробнейший документ о наследстве, приложив к нему краткое, исполненное меланхолии письмо, в котором прощает нас, просит простить его, предостерегает меня на твой счет, а тебя – на мой, умоляет нас пожалеть ребенка и завершает такими словами: «С трепетом склоняюсь я перед глубиной ваших страданий».
С тысяча девятьсот шестьдесят шестого года он отдыхает в отдельной комнате санатория на горе Кармель. В молчаливом изумлении смотрит на море. Иногда я навещал его, но он не узнавал меня. Верно ли то, что рассказывает Закхейм: будто ты продолжаешь его время от времени навещать? Во имя чего?
На его деньги мы построили виллу в Яфе-Ноф. Хотя и заброшенный замок между Биньяминой и Зихроном все еще записан на мое имя. Закхейм утверждает, что стоимость его достигла максимума, и умоляет меня продать его поскорее, пока мода не переменилась. Может быть, я завещаю все для реализации каких-нибудь проектов? Скажем, для осушения болот Хулы или обеления вод Черного моря? Для призрения бездомных собак? А почему бы не завещать все Боазу? Или Сомо? Или им обоим? Я воздам твоему Сомо за все: за цвет его кожи, за его рост, за все его обиды. Наделю его запоздалым приданым. Мне нечего делать со своей собственностью. Или со временем, все еще остающимся у меня.
А быть может, я никому ничего не оставлю. Напротив, я вернусь туда. Поселюсь в разрушающейся кухне, сорву доски, которыми заколочена дверь, отделяющая кухню от остального дома, и начну постепенно восстанавливать все. Починю бездействующий фонтан. Запущу в бассейн золотых рыбок. Я тоже намерен создать поселение. И быть может, мы вдвоем убежим туда? Скажем, как пара поселенцев-первопроходцев, восстанавливающих разрушенный дом? В твою честь я облачусь в сутану, покрою голову черным капюшоном?
Только напиши мне, чего ты хочешь. Я все еще не дал тебе ответа: почему развелся с тобой? Среди бумаг на моем письменном столе лежит листок, на котором я записал, что слово «ритуал» происходит от латинского «ритус», что примерно означает «истинное состояние». А быть может, «устойчивая привычка». Что же до слова «фанатизм», то, возможно, оно происходит от «фанус» – «храм» или «место для молитвы». А что есть «скромность»? «Скромность» в смысле «смирение»? На латыни это понятие выражается словом «гумилус», которое происходит, по-видимому, от «гумус» – «земля». Смиренна ли земля? Скромна ли она? На первый взгляд, каждый может делать с ней все, что только пожелает. Проникать в ее лоно, изменять ее, бросать в нее свое семя. Но в конце концов, она поглощает всех, кто посягает на нее. И пребывает в вечном молчании.
У тебя есть материнское лоно – и в этом твое преимущество. Это – ответ на твой вопрос. Изначально не было у меня шанса, и потому я бежал от тебя. Пока твоя длинная рука не настигла меня в моей пещере. Твоя победа – детская игра. С расстояния в двадцать тысяч километров тебе удалось поразить пустой, оставленный экипажем танк.
Десять минут до полуночи. Буря слегка поутихла, но электричества все еще нет. Быть может, я позвоню Аннабель, моей секретарше, разбужу ее. Попрошу ее достать виски и приготовить мне легкий ужин – ужин для полуночников. Сообщу ей, что я уже в дороге. Она разведена, ей около тридцати, она желчна, миниатюрна, носит очки, чудовищно работоспособна. Всегда одета в джинсы и по-медвежьи тяжелые свитера. Не выпускает изо рта сигарету. Вызову такси и через полчаса уже позвоню у ее двери. Как только она откроет, я ошеломлю ее тем, что заключу в объятия, прильну губами к ее губам. Прежде, чем успеет она оправиться от изумления, я попрошу ее руки и потребую немедленного ответа. Мое знаменитое имя плюс ореол угрюмого мужчины, плюс дух боевых сражений, которым веет от меня, плюс мое богатство, минус любовь, плюс опухоль, удаленная из почки, – все это в обмен на ее потрясенное согласие носить мою фамилию и заботиться обо мне, если болезнь обострится. Я куплю ей очаровательный домик в одном из очаровательных предместий, но при условии, что вместе с нами будет жить и ненормальный шестнадцатилетний гигант, которому будет позволено приглашать домой девушек без всяких обязательств с его стороны оставлять свет в ванной и открытые двери для контроля. Билеты будут посланы ему в Хеврон уже завтра утром. А обо всем остальном позаботится Закхейм.