Только жалела, что перед путешествием в другой мир не купила себе хорошие кроссовки, а лучше — резиновые сапоги. Но кто же знал, что придётся бродить пешком по лесу!
— Молодец, — снисходительно похвалил меч. — Вон, видишь, просвет между деревьями? Это тракт, по нему мы выйдем к деревне.
Аллочка вздрогнула от радости, как лошадь, учуявшая близость конюшни, и заковыляла бодрее.
Мало-помалу деревья расступились. Неширокая грунтовая дорога вела куда-то между сосновыми стенами, а над ней плыли июльские пушистые облака.
Песнь третья,
в которой Избранная встречается с мирными поселянами
Староста Эдхорт немало видел на своём веку.
Деревенька Погорелка стояла на проезжем тракте, рукой подать от графской усадьбы; ещё неподалёку располагался мужской монастырь Благорастворения Воздухов, где при настоятеле состоял сам Отец Уорвик, старый Советник Небесный, удалившийся на покой и искавший безмолвия. Разумеется, при таком местоположении с безмолвием и в самой Погорелке, и в её окрестностях было тяжеловато.
Трёх сыновей старосты Эдхорта забрали в солдаты во время войны с гоблинами; домой вернулся только младший, без ноги, с вечно серьёзным напряжённым лицом. Помогать отцу и матери в поле калека не мог, но, как оказалось, научился отменно шорничать и целыми днями мастерил из обрезков кожи, сидя на крыльце и прислонив костыль к резному столбу за своей спиной. Старшую дочь старосты взяли служить в графские покои. Из особой милости граф выдал её замуж за виночерпия. Через четыре месяца после свадьбы у неё родились близнецы с остренькими, бледными, аристократическими мордашками; в деревне старосте очень завидовали — у его внуков был отец, в церкви венчанный. Правда, младшую дочь Эдхотра проезжавшие по тракту и остановившиеся на постоялом дворе важные господа поймали, когда она шла с поля, притащили в трактир и заставили целую ночь пить с ними вино и петь песни; младшая должна была родить вот-вот, и случая выдать её замуж не предвиделось. Но в общем, старосте более или менее повезло с детьми.
На бедность староста тоже не жаловался. Его дом ни разу не горел, даже когда передовой отряд гоблинов верхом на своих рыжих козлах пронёсся по тракту, рассыпая зажигательные стрелы куда придётся. От голода в засуху померла только тёща Эдхорта, которой, положа руку на сердце, туда была и дорога. В давнишнюю холеру вообще протянул ноги один безымянный младенец, которого уже задним числом назвали Януаром и которому, по большому счёту, повезло оставить юдоль скорбей безгрешным. В общем, староста, человек бывалый и практический, считал себя везунчиком, угодным Богу и всем святым, и не очень-то верил в страшные мистические напасти.
С его точки зрения, напасти на свете встречались только четырёх сортов: голодуха, война, мор и аристократы. В засилье сверхъестественных сил прагматик-староста не верил, уверенный, что Господь не допустит адские наваждения бродить по земле. Другое дело — обычный промысел: тут уж кому как повезёт; в конце концов, замок Тёмного Властелина был не так уж ближе к Погорелке, чем преисподняя.
Солнечный день выдался славный. Староста вёз на своей немолодой, но ещё плотненькой и сытой лошадёнке сено с арендованной у графа за жнитво пустошки, подрёмывал и размышлял о разном, когда лошадёнка, никогда в жизни ничему не удивлявшаяся, вдруг встала, как вкопанная, и заржала, как барский неженный конь. Староста вздрыгнулся и проснулся.
К деревенской околице по тракту ковыляло что-то такое диковинное, что рука старосты невольно потянулась к ладанке на шее.
Диковинное было — баба в мужских штанах, тощая, как жердь, но с тяжёлыми грудями, распирающими барскую розовую рубаху, всю в блеске. Глазищи у бабы были дикие, губищи такие, будто в них пчела вцепилась, а растрёпанные волоса — седые, дающие на свет, вроде бы, краснинку, как кровь в воде. В хиленьких ручонках с длинными нелюдскими когтями баба несла неведомой блестящей кожи торбу, а за спиной — громаднющую железину в сусальном золоте, откованную вроде меча, но как бы нерадивым или безумным оружейником. И баба эта посмотрела на старосту Эдхорта и радостно оскалилась белыми зубами.
В общем, Господь, в конце концов, самоуверенного старосту покарал: пришлось ему на старости лет увидеть ведьму.
Эдхорт гикнул и огрел лошадёнку кнутом по ушам. Непривычная к такому обращению, и без того перепуганная лошадёнка всхрапнула и помчалась вскачь, взбрыкивая задом, бодро, будто помолодев на пяток лет.
Жители Погорелки, увидав несущуюся во весь опор буренькую старосты Эдхорта, сразу поняли, что дело нечисто. Мужики похватались за колья и вилы, бабы от греха подальше захлопывали окна. Только вездесущие и бесстрашные мальчишки восхищённо глазели на идущую по тракту ведьму — как она покачивается в своих диковинных нелюдских сапогах и тоже на всех глазеет.
Глаза у ведьмы, впрочем, были вовсе не чёрные и не зелёные, как у отродья преисподней, а, скорее, голубенькие, как у котёнка. Оттого вид у неё был не чересчур страшный, если присмотреться поближе.
— Не бойтесь, правоверные! — осеняя себя защитным знаком Божьим, басил кузнец. — Ничего она не сделает, ежели, значит, пошлёшь её в бездну с верою, а потом прочтёшь «Да благослови мя»…
— Ох, бабоньки! — удивлённо заметила тётка Афнутия по прозвищу Балаболка. — Задницу-то она как себе обтянула! Вроде будто для соблазну — а чем там у ей соблазнять-то?
— Молодая ещё, — задумчиво сказал Дошка, известный ходок, физически не способный по доброте душевной сказать о бабе что-то дурное. — Она, видать, в ведьмы-то пошла, потому что такая страшненькая уродилась… Тяжело ж такой чувырлой жить…
— А вон там у ней что за штуковина? — с любопытством спросил отставной солдат Хернор. — На что ж она этакую дуру с собой волокёт? Не, мужики, не ведьма — тронутая.
И как-то это очень здраво прозвучало. Народ даже успокоился. Но кого-то из мальчишек постарше и потолковее всё же послали в деревенскую церквушку за Отцом Афалием. На всякий случай.
Аллочка смотрела на всю эту суету и поражалась.
Деревушка оказалась неухоженная и грязная: домишки различались по степени убогости от хатёнки, крытой свежей соломой до чего-то почерневшего и напоминающего старый сарай. Жители деревушки выглядели компанией бомжей-попрошаек, с той только разницей, что бомжи смотрятся ухоженнее и носят обувь. Из местных в сапогах были только двое: тот седой косматый старик, который на тракте хлестнул свою побитую молью клячу, и громадный детина, покрытый таким слоем копоти и въевшейся грязи, что Аллочка даже черты лица не могла толком разобрать, только глаза блестели. Прочие ходили босиком, разве ещё парочка — в лаптях, которые Аллочка не узнала.
Замученные тётки в тёмных длинных хламидах, замотанные по самые брови платками, как сектантки, казались все на одно лицо — старушечье. А тощая полуголая мелюзга очень подходила, чтобы водить её за ручку по вагонам метро, причитая: «Люди добрые, мы сами не местные…»
В общем, поселяне напоминали не дачников, как Аллочка думала раньше, а какой-то ужас. И несло от них нестерпимо: чесноком, застарелым потом и чем-то кислым.
К тому же они все лопотали на языке, который Аллочка совершенно не понимала.
— Слушай, — возмущённо сказала она мечу, — ты что, не сделал так, чтобы я знала их язык?! Это бракоделие какое-то!
— Да, — печально сознался меч. — Я тебе в голову влезть не могу. Ты — Избранная, я тебе мозги ковырять не смею. Но ты не огорчайся, я буду тебе переводить, пока не выучишь.
Аллочка, совершенно не имеющая способностей к языкам, знавшая по-английски только «мерси», «чао» и «окей», сокрушённо вздохнула.
— Ну давай, переводи…
— Вкратце, — сосредоточился меч. — Вон тот, на телеге — староста. Увидел Избранную, решил, что война с Тёмными Силами начинается. Поскакал предупреждать своих. Всех переполошил — а потом они сообразили, что ты оружие не обнажаешь и ничего не приказываешь, и успокоились.
— А им ты тоже переводить будешь? — спросила Аллочка.