— Может, выкопать, обтереть да и снова засыпать? Мало, мало ведь его один-то раз казнить! Двадцать восемь душ только… только наших погубил. Вот и его двадцать восемь бы раз… — проговорил один из офеней, тщедушный и седоватый, от жвачки воздержавшийся, — не иначе, как и ему хотелось занять чем-то время.
Одноглазый зыркнул на тщедушного зло и неодобрительно.
— Тоже, Мартин Бубер нашелся… Поймать, приговорить к смертной казни шесть миллионов раз, а потом выгнать вон? Нет уж, если поймать удалось, то и казнить положено тоже. Чтоб никто его в молитвах не поминал!..
Офени загомонили.
— Это ты, Ван Ваныч, перехватил! Он ж не самобойца какой!
— Ты, Ван Ваныч, тут заведуй, а молиться нас не учи, чай, не епископ!
— Не архимандрит!
— Не дьякон!..
Одноглазый выставил ладонь вперед.
— Дело ваше. Мне заплатили, я казнил. Не он первый… Делайте, что хотите, хоть в монастырь все уйдите, мне других дел хватит. Жить можете спокойно, тропу он не показал никому, сам боялся… Может, Господь язык ему завязал, тайну тропы чтобы не выдал? Не знаю. Но одно запрещаю, потому как здесь — моя воля, Подыминогинов я!
Офени, не прекращая жевать, кивнули: чистая была правда, что могильщик, как был он Иван Иванович Подыминогинов, потомственный купец первой гильдии и гробокоп-ударник, так им и оставался, и что-то запретить мог. Большинство уже догадалось — что.
— В часовне здешней чтоб ни огарка за упокой этой сволочи не поставили! Не поганьте погост и род наш не позорьте! Сторонним и знать-то нельзя, что возможен на свете офеня-убивец! Это ж вроде как прудовой карась да в моджахеды подался, либо там в какие не то ассассины!
Офени, хоть и нехотя, кивнули. Кто-то сплюнул жвачку, давая понять, что дело закончено. Так оно, по большому счету, и было.
Лысый, как колено, очень старый офеня положил к ногам могильщика плотно набитый мешок. Одноглазый, никого не стесняясь, ленточки оленьей замши развязал и запустил в него руку. Достал что-то из мешка, повертел перед зрячим глазом, потом изменившимся голосом спросил:
— Это что ж… бильярдный шар?
— Ван Ваныч, — строго заметил лысый, — обычаи сам знаешь. Кого казнил — того имущество все тебе идет. А имущества этой падали, — обе руки лысого дернулись, порываясь сложиться и сотворить офенское крестное знамение, но офеня сдержался, — этот мешок. Там всякой всячины дорогой, только поганой, уж прости, империалов на двести будет, даже если по дешевке отдавать. Шахматы всякие, чесалки для спины — и все мамонтовая кость, самая наилучшая, розовая. Все на Елисеевом поле взято, не сумневайся…
Одноглазый достал из мешка настоящий киммерийский термос с притертой пробкой, как-то сразу помягчел.
— Ну, люди, идите с миром.
Офени стали по одному вставать и, уже не стесняясь могильщика, креститься своим заветным двойным крестом: они молились не за упокой преступной души, а просто в дорогу, ни один офеня, как известно, без такого креста и шагу не ступит. Никто и не возражал. По условному стуку изнутри ветхий сторож отпер склеп и без поспешности стал выводить наружу офеню за офеней — по одному, как принято. Когда он заложил брус на воротах, когда проверил крепость задвижек, — стояла уже совсем глубокая, сырая, осенняя ночь. Сторож оглядел полуслепыми глазами полную темноту, обступившую лишенное забора кладбище, и побрел к склепу Подыминогиновых.
Снова заскрипел трехфунтовый ключ в замке. Но на этот раз сторож вошел внутрь и так же аккуратно запер дверь за собой. Факел на стене почти догорел, а могильщик, закончивший перебирать драгоценную добычу, отдыхал, удовлетворенно припав спиной к стене.
— Ну как, Аверьян Мосеич? — обратился могильщик к сторожу.
— А никак, Иван Иваныч, — прошелестел сторож. — Ушли все, правильно ты им вход в часовно запретил, — а то б нам с тобой так и сидеть да утра тверезыми. Устал больно. Давай, помянем-то душегуба. Это им нельзя, нам-то все давно можно. Мы с тобою — божедомы, такая наша планида. А тверезый божедом ни Богу не угоден, ни царю, ни вот покойничкам нашим, кто их, кроме нас, помянет?..