Подойти к "уродцам", поругаться, потребовать выключить "абаробалу" он решиться не мог. Дело в том, что Аркадий Иванович был трусом. Однако любил возмущаться. Возмущался он, стоит признать, иногда справедливо.
"Дать бы по мозгам этим гадам... Что мне, встать и уйти? Нетушки. Мне эта лавочка нравится. Из-за кучки вредителей уходить? Нет. Буду сидеть здесь и читать. Принципиально никуда не уйду".
V
Она улыбнулась, и улыбка её показалась ему такой нежной, такой восхитительной, пьянящей... Юра был опьянён этой девушкой. В том, что её улыбка предназначалась именно ему, не могло быть никаких сомнений. Улыбаясь, она смотрела ему в глаза, и этот взгляд, ласковый, тёплый, он верил, был зов, приглашение в её сердце.
"Моя девушка... моя прелесть... - хмелел его юный, болезненно влюбчивый разум. - И эти слова... Что за чудные, удивительные слова! Мой голос... для тебя... мой нежный друг... люблю... твоя..." - хмель не позволил ему распознать в её пении Пушкина.
Юра понял, что пела она о нём, о себе, об их любви.
"Боже, неужели она тоже любит меня? - содрогалась в откровении его возбуждённая, чересчур живая душа. - Конечно... разумеется... да! Иначе и быть не может! Ведь это любовь... Любовь с первого взгляда... Это судьба!"
И он утонул в её божественном голосе, в блеске её светлых, любящих глаз...
Медлительно влекутся дни мои,
И каждый миг в унылом сердце множит
Все горести несчастливой любви
И все мечты безумия тревожит.
Но я молчу; не слышен ропот мой;
Я слёзы лью; мне слёзы утешенье;
Моя душа, пленённая тоской,
В них горькое
VI
Давай, бармен, тащи пустой стакан, стакан
Чтоб я не смог напиться наповал, а-а
Аркадий Иванович любил стихи Пушкина. Он оторвался на мгновенье от чтения, чтобы кинуть суровый, недоброжелательный взгляд на людей, которые, будто нарочно, "гадили ему в уши", "травили его своим пошлым, развратным, немузыкальным вкусом".
Ты знаешь, насколько б я не был пьян, а-а
Тебя я никому тут не отдам, слышишь, я не отдам
Аркадий Иванович выругался в уме и, собрав всю свою волю в кулак, вернулся к Пушкину.
VII
Моя душа, пленённая тоской,
В них горькое находит наслажденье.
О жизни час! Лети, не жаль тебя,
Исчезни в тьме, пустое привиденье;
Мне дорого любви моей мученье -
Пускай умру, но пусть умру любя!
- Браво... - прошептал Юра дрогнувшими губами и почувствовал, как на глаза наворачиваются слёзы. Он осознал, что только сейчас любит впервые, по-настоящему, глубоко, взросло, что никогда прежде он не любил, что в прошлом его была совсем не любовь, а так, глупость и баловство; он подумал, что если б довелось ему сейчас предстать перед Богом, в которого Юра, к слову, никогда толком не верил, то он кинулся бы Ему в ноги (Юре казалось, что у Бога непременно должны быть ноги) и благодарил Его всей душой, если б у него была, конечно, душа, искренно и горячо - за неё, - ибо от избытка сердца, Юра где-то когда-то прочёл, говорят уста.
"Пускай умру, но пусть умру любя..." - ангельский голос продолжал петь в его голове.
"Какая преданность! Какая отвага! - восклицал в ответ Юра. - Но зачем же умирать, милая? - теперь он говорил в мыслях с ней. - Тебе вовсе не нужно умирать. Ты должна жить... Жить! Жить! Ради нас, ради нашей любви..." - ему хотелось верить, что она его слышит.