- А? Чё? - был ответ.
Аркадий Иванович шествовал уверенно, твёрдо, второй подбородок его вздрагивал предупредительно, враждебно; Аркадия Ивановича так вывела из себя эта "тошнотная пятерня", как обозвал людей на лавочке его гибкий, изобретательный ум, что он, подогретый низкопробным чтением, не вытерпел и, забыв о том, что он - трус, пошёл "показывать им кузькину мать". Он орал на них стихами Пушкина.
- Я помню чудное мгновенье - передо мной явилась ты! Как мимолётное виденье, как гений чистой красоты! - Аркадий Иванович возглашал в сердцах всё, что со времён юности вспоминал - нервничая, негодуя, вспоминал он лишь короткие, разрозненные куски. - Я вас любил! Любовь ещё, быть может, в душе моей угасла не совсем! Но пусть она вас больше не тревожит, я не хочу печалить вас ничем!
"Тошнотная пятерня" вскочила, в смятении, с лавочки. Ничего сообразить они не успели, успели лишь оторопеть и испугаться - открыто и честно; кое-какое мужество нашлось только у лица женского пола - именно это лицо и сделало попытку устроить с Аркадием Ивановичем разборки.
- Ты чё, мужик, разорался? - тявкнуло лицо своим пока ещё женским голосом; тявкнуло как бы борзо.
- Явись, возлюбленная тень, как ты была перед разлукой! Бледна, хладна, как зимний день, искажена последней мукой! - продолжал орать Аркадий Иванович. - Приди, как дальная звезда, как лёгкий звук иль дуновенье!
Он стоял уже прямо против компании как будто молодых людей, и оттого, что их лица видны ему были теперь вблизи, он вознегодовал ещё больше, так как увидел, что перед ним не лица, а рожи.
"Нахальные, гнусные рожи!" - прервала злобная мысль Пушкина.
- Мой друг, забыты мной следы минувших лет! - прервал, в свою очередь, Пушкин злобную мысль. - И младости моей мятежное теченье! Не спрашивай меня о том, чего уж нет! Что было мне дано в печаль и в наслажденье!
Аркадию Ивановичу пришло в голову вдруг, что хорошо бы отлупить эти "пять рож" журналом, но рассудив тут же, что это было бы слишком, Аркадий Иванович журнал с остервенением смял и, с видом человека с оскорблённым достоинством, запустил в сторону "рож".
Журнал угодил в плечо одного из неважно сохранившихся юношей.
- Охренел, дед? - дерзко, но сдержанно попытался вспугнуть он Аркадия Ивановича. Тот, не говоря ни слова, тяжело дыша, продолжал стоять и смотреть в упор в "рожи".
Лицо женского пола сочло нужным Аркадия Ивановича оскорбить:
- Жирный... - лицо даже отважилось повысить голос, - козёл! - и тем самым поддержать пострадавшего от журнала юношу.
"Чика-чика-чика-чика, ты спелая клубника..." - вступилась за юношу и неугомонная "абаробола", атакующая Аркадия Ивановича на свой лад.
Аркадий Иванович зыркнул в направлении раздражающего его звука и, уловив побуждение вдохновлённого Пушкиным сердца, совершенно, на его взгляд, как он успел вмиг определить, здоровое и справедливое, кинулся к "абароболе", выхватил её из вражеских рук и с криком "Сгинь, сатана!" зашвырнул в урну.
Неважно сохранившиеся юноши, объятые трепетом, застывшие, как снеговики на морозе, молчали. Лицо женского пола, из всей компании, как казалось, самое смелое, сделало шаг назад.
Аркадий Иванович с удовлетворением заключил, что скандал удался.
- Печально я гляжу на наше поколенье! - ему захотелось напоследок поорать на "рожи" ещё одним стихотворением Пушкина, но сообразив вдруг, что это не Пушкин, Аркадий Иванович махнул рукой и пошёл - но не туда, куда посылала его в своих умах компания как будто молодых людей, а домой - пить невыпитый утром кофе со сливками, о котором он только что вспомнил, и мечтать о понедельнике.
Компания как будто молодых людей провела его круглую, дышащую злобой фигуру одним на всех недоброжелательным взглядом и враждебным, матерным шёпотом.
А из урны, в окурках, полиэтиленовых пакетах и какой-то слизи, продолжала свой бой "абаробола".