- Хорошо, что ты с нами, - добавил Живкович. - Если бы в конаке стало известно, ради чего ты приехал, твой чемодан нашли бы - отдельно от тебя на пристани в Землине или даже на вокзалах мадьярского Пешта... Вот и все! Так что поживи в нашей казарме: здесь тебя, русского гостя, никто не тронет. А если твоя мать еще жива, мы освободим ее...
- Когда? - спросил я обрадовано.
- Скоро, - мрачно ответил Апис. - За любым громом слов обязательно должна блистать свирепая молния, а другая гроза и не нужна сейчас нашей Сербии. - Троножец отчаянно скрипел под массивною глыбою его тела. - Сербом быть хорошо, - убежденно повторил он. - Сам в тюрьму сядешь, сам и освободишься... А потому выпьем за последних Обреновичей в нашем конаке!
Апис взял бутылку за горлышко с таким злодейским выражением на лице, будто схватил кого-то за глотку и сейчас задавит. Ракия была крепкая, цыплята жирные, а-сыр чересчур острый...
В казарме Дунайской дивизии я прожил четыре дня и стал здесь своим человеком. Моей наблюдательности хватило на то, чтобы сообразить: я попал в центр заговора военной хунты. По ночам просыпался от звонков телефонов, невольно вздрагивал от грохота оружия, которое привозили и куда-то опять увозили целыми грудами. Я подружился с молодым капитаном Ездимиром Костичем, окончившим наш Александровский кадетский корпус в Москве. Утром 28 мая Костич сказал мне:
- Сегодня вечером в конаке будетконцерт . Все старые песни кончатся, Сербия запоет песни новые!
В опустевшем казино ко мне подсел Драгутин Апис:
- Нет смысла скрывать, что сегодня ночью победим или все погибнем... Победят или погибнутвсе , кого ты здесь встретил! На террор власти отвечаем террором. Но если народ сдавлен страхом, действовать обязаны мы - армия. От Обреновичей не дождаться чистой голубки радости - навстречу нам летит черный ворон отчаяния... Если Черногория - славянская Спарта, то Сербия станет для славян спасительным Пьемонтом, откуда вышел Гарибальди, чтобы спасти Италию... Уедненье или смрт! (По-русски это звучало бы: "Объединение или смерть!")
Так вот, оказывается, ради чего собираются здесь эти мужественные люди, и смутная идея южнославянской общности (Югославия) вдруг оформилась для меня в громадном человеке с бычьей силой. Настроенный романтично, я выразил желание следовать за ним - ради свободы Сербии, ради свободы матери. Апис вручил мне два револьвера, барабаны которых уже были забиты патронами. Он сказал, что любая свобода добывается кровью:
- А в том случае, если нас ждет поражение, пытки и казни, ты настойчиво требуй свидания с русским послом Чарыковым, которому и скажешь, что примкнул к нашему святому делу лишь из благородного чувства сыновней любви...
Ездимир Костич представил меня полковнику Александру Машину, брату первого мужа королевы Драги. Когда я спросил, какова конечная цель заговора, Машин дал мне прочесть газету белградских радикалов "Одьек", в которой жирным шрифтом были выделены слова:
"Мы хотим, чтобы не было личного культа, идолопоклонства, чтобы каждый серб выпрямился и больше ни перед кем не ползал. Мы хотим, чтобы закончилась эра личного режима, черпающего силу в моральной слабости слабых людей..."
- Вы желаете сделать из Сербии республику?
- Хорошо бы! - неуверенно отозвался Машин. - Но моя цель проще: я хочу выпустить кровь из гадюки Драги, которая и свела моего брата в могилу своими частыми изменами...
В полночь офицер Наумович доложил, что концерт в конаке закончился, королевская чета перешла в спальню:
- Король читает королеве роман... вслух!
Разведка у Аписа была великолепная, и потому, когда он спросил, что именно читает король, Наумович ответил точно:
- Роман Стендаля "О любви".
- Батальон вышел?
- Да. Артиллеристы выкатывают пушки из арсенала.
- Хорошо быть сербом, - отвечал Апис, смеясь. - Остались не завербованы мною только два человека - король и королева!
Я насчитал 68 заговорщиков и невольно залюбовался ими.
Немногословные люди, вышедшие в офицеры от сохи, от тяжкого труда пахаря; коренастые и загорелые, они носили форму, очень схожую с русской, от них пахло дешевым овечьим сыром, крепким табаком и потом. Чем-то они были похожи на русских, но что-то и отличало их от наших офицеров. Их гортанная, клокочущая речь, подобно крикам орлов в поднебесье, была деловой и краткой... Апис посмотрел на часы:
- Господа, не пора ли? Помолимся...
Перед иконой святого Саввы офицеры распихивали по карманам пакеты динамита. Потом все вышли, и я пошел за ними. Конак был темен, окна не светились, в саду ветер пошевеливал деревья.
- Роман "О любви" дочитан, - произнес Машин.
Адъютант короля, вовлеченный в заговор, должен был открыть двери конака. Он их открыл, и его тут же пристрелили.
- Не бейте своих! - прогорланил Живкович.
- Не время жалости - вперед! - призывал Апис...
Конак осветился заревом электрического света. Мы ворвались в вестибюль, где охранники осыпали нас пулями. Все (и я в том числе) усердно опустошали барабаны своих револьверов. Сверху летели звонкие осколки хрустальных люстр и штукатурка. Клянусь, никогда еще не было мне так весело, как в эти мгновения... Свет разом погас -мрак!
В полном мраке мы поднимались по лестнице, спотыкаясь о трупы. Двери второго этажа, ведущие внутрь королевских покоев, были заперты прочно. Кто-то нервно чиркал спичками, и во вспышках пламени я видел, как избивают старого генерала:
- Где ключи от этих дверей? Давай ключи!
Это били придворного генерала Лазаря Петровича.
- Клянусь, - вопил он, - я еще вчера подал в отставку...
Дверь упала, взорванная динамитом. Рядом со мною рухнул Наумович, насмерть сраженный силою взрыва. Задыхаясь в едком угаре порохового дыма, я слышал вопли раненых.
- Вперед, сейчас не до жалости! - увлекал нас Апис.
Из потемок конака отбивались четники Драги и короля. Мы ломились дальше - через взрывы, срывавшие с петель громадные двери, через грохот выстрелов. Наконец попали в королевскую спальню и увидели громадную кровать.
Балдахин над постелью еще покачивался.
- Но их здесь нету, - отчаялся Костич. Полковник Машин запустил руку под одеяло:
- Еще теплая. Гад с гадюкой только что грелись...
Зверское избиение генерала Петровича продолжалось:
- Где король? Где Драга? Куда они делись?
Мне под ноги попалась книга, я машинально поднял ее. Это был роман "О любви"! Апис тяжеленным сапогом наступил прямо на лицо Петровича:
- Или ты скажешь, где потаенная дверь, или...
- Вот она! - показал генерал. И его застрелили.
Потаенная дверь вела в гардеробную, но изнутри она была закрыта. Под нее засунули пачку динамита.
- Пригнись... поджигаю! - выкрикнул Машин.
Взрыв - и дверь снесло, как легкую печную заслонку.
Лунный свет падал через широкое окно, осветив две фигуры в гардеробной, и подле них стоял манекен, весь в белом, как привидение. Электричество вспыхнуло, снова освещая дворец.
Король, держа револьвер, даже не шелохнулся.
Полураздетая Драга пошла прямо на Аписа:
- Убей меня! Только не трогай несчастного...
В руке Машина блеснула сабля, и лезвие рассекло лицо женщины, отрубив ей подбородок. Она не упала. И мужественно приняла смерть, своим же телом закрываяпоследнего из династии Обреновичей... Король стоял в тени белого манекена, посверкивая очками, внешне ко всему безучастный.
- Я хотел только любви, - вдруг сказал он.
- Бей! - раздался клич, и разом застучали револьверы!
- Сербия свободна! - возвестил Костич. - Открыть окно...
Офицеры выругались, но их брань, с поминанием сил вышних, звучала кощунственно.
- Помоги, друже, - обратились они ко мне.
Я взял короля за ноги, он полетел в окно. Развеваясь юбками и волосами, следом за ним закувыркалась и Драга.
- Мать их всех в поднебесную! - закричали сербы.
В углу гардеробной еще белел призрачный манекен, на котором было распялено платье королевы, в каком она только что пела на придворном концерте. Это платье мы разодрали в клочья, чтобы перевязать свои раны. Военный оркестр на площади перед конаком начал играть: "Дрина, вода течет холодная..." Только теперь я заметил лицо Аписа, искаженное дикой болью: