Марина была не из тех девочек, которые тараторят, выпуская тысячу слов в секунду, но и не из тех, которые требуют, чтобы их забавляли. А с Антоном она вообще чувствовала себя очень свободно и продолжала говорить то, что думала, что хотелось сказать – о книгах, о Горьком, о том портрете его, на котором он точно хочет вынуть сердце свое, подобно Данко, и дать людям.
Антон не знал, не помнил этого портрета, а когда припомнил, то почувствовал, что не понял его. Для него это было просто изображение, и оно ничего не сказало его сердцу. Он смущенно молчал, и Марина наконец заметила это. Разговор прервался, и наступило то многозначительное молчание, из которого рождается либо отчуждение, либо близость. Они подходили к Горбатому мосту, прошли вдоль решетки детского парка имени Павлика Морозова и свернули туда. Свернули как-то само собой и само собой сели на лавочку. Теперь молчала и Марина, это была ее первая прогулка наедине с мальчиком, при луне, которая здесь, вдали от фонарей, по-настоящему, как луна, светила из-за кружева ветвей, только-только начинающих одеваться в весеннюю зелень.
– А ты что больше любишь: весну или осень? – спросила она.
– Я?.. – неопределенно пожал плечами Антон. – Но знаю.
– То есть как не знаешь? Тебе что?.. Все равно? – Глаза Марины сверкнули лукавством.
– Почему «все равно»?.. – смутился Антон. – А так как-то.
– А я почему-то люблю осень.
– Чьи это? – спросил Антон.
– А как ты думаешь? – Марина рассмеялась. – Мои.
Антон ничего не ответил и помрачнел.
– Почему ты такой невеселый? И почему ты со всеми как ежик? Почему ты не вступаешь в комсомол?
– А кто меня туда примет? – глухо ответил Антон. – И нельзя меня туда принимать.
– Ну, какие ты глупости говоришь! Почему нельзя? Ты какой-то чудной, стараешься показать себя хуже, чем ты есть. Я тебе уже говорила это. Помнишь?
– Да разве я могу этого не помнить? – горько сказал Антон. – Только на самом деле все наоборот, Марина!
Марина вспомнила Сережку Пронина, его сильные, нахальные руки и тот противный поцелуй, почти на виду у всех. А этот – сдержанный, не навязчивый, даже какой-то понурый, потупившийся, сидит и молчит. А считается хулиганом! Вот он полез в карман, вынул папиросу и нервно стал ее мять. Марина посмотрела на него, на папиросу и вдруг почувствовала какое-то свое право: она взяла из рук Антона папиросу и разорвала ее.
– Ладно?
– Ладно! – кивнул Антон. Потом вынул всю начну и подал Марине.
Марина разорвала эту пачку пополам и бросила ее куда-то назад, за лавочку.
– Да! Только все наоборот, Марина! – глубоко вздохнул Антон. – Как бы мне самому хотелось казаться лучше, чем я есть! Но ведь не спрячешься. Люди раскусят.
Марина не понимала такого самоунижения, но оно ей нравилось, оно только подтверждало ее мнение об Антоне: разве может подлинно плохой человек так стыдиться своих маленьких, в конце концов, недостатков?
– Ну, пусть! Хорошо! – сказала она. – Но ведь люди не рождаются хорошими. Они воспитываются.
Антон вдруг резко я решительно выпрямился.
– Наоборот! Люди рождаются хорошими, а потом портятся.
– Так это какая хорошесть? – возразила Марина. – Это – детство! Хороший тот, кто сознательно хороший!
– А может быть, тоже наоборот? – с еще большей горячностью спросил Антон. – Сознательно хорошим каждый может стать, если себя заставлять и следить за каждым шагом. А если не уследишь? Хороший тот, кто от души хороший, сам! А кто настраивает себя…
– Так что? Не нужно и настраивать?
– Нет, почему? – Антон пожал плечами и, снова ссутулившись, замолчал.
И Марине вдруг стало жалко его.
– Тебе, очевидно, очень трудно жить, Антон? – тихо спросила она:
– А жить, очевидно, вообще трудно! – не поднимая головы, ответил Антон.
– Что у тебя? – Марина положила руку на его рукав.
Этот жест потряс Антона, все загорелось в ней, и заговорила, кажется, каждая жилочка. Он глянул на эти пальчики – маленькие-маленькие, тоненькие-тоненькие – и готов был разреветься, разрыдаться и все рассказать. По разве это возможно! Это значит – потерять все и сразу! Как можно?
Он взял себя в руки и неопределенно ответил:
– Так… Дома!
– Я немного слышала, – сказала Марина. – Это, вероятно, очень тяжело. Я не знаю… Я не испытала. У нас, дома благополучно. У меня хорошие бутя и мутя… Прости! Это я папу с мамой так называю,
– А у меня… – Антон махнул рукой и отвернулся.
– А ты расскажи, легче будет! – опять тронув его на рукав, тихо проговорила Марина.
Антон воодушевился, он рад был тому, что хотя бы эту тяжесть он действительно сбросит со своей души… Он рассказал о своей поездке в Ростов, о встрече с отцом, о подслушанном ночном разговоре и своих думах на буфере вагона и только о слезах умолчал, но зато, взглянув на Марину, увидел, что она плачет. И он вдруг почувствовал, что это самый родной, самый близкий для него человек, но… И опять это проклятое «но»!
И все-таки хорошо! И луна, такая большая и круглая! Тепло, тишина и даже покой. Хорошо! Антон и не предполагал никогда, что может быть так хорошо на душе. Точно ничего не было. Ничего, ничего!
Так и остался этот вечер в его душе один-единственный, как святыня. И когда они расставались, Антон глухо, но в то же время с какой-то торжественностью сказал:
– Марина! Я никогда ни с кем так не говорил! Ты такая хорошая!
– Ну какая я хорошая? – смутилась Марина. – Я вот в десятый класс перехожу, а не знаю, кем буду. И то интересно, и то интересно, а решить не могу.
– Решишь и будешь, – с той же торжественностью сказал ей Антон. – Ты – не я!.. Можно тебя попросить, Марина?
– Можно! – поддаваясь его торжественности, тихо ответила Марина.
– Подари мне свою карточку. Хорошо?
– Хорошо.
– А знаешь что? Приходи к нам телевизор смотреть! – оживился Антон. – Как-нибудь. А? – добавил он уже нерешительно,
– Хорошо. Приду! – твердо сказала Марина и твердо знала, что придет.
И пришла и принесла спою фотокарточку. И, заглянув на ее оборотную сторону, Антон прочитал: «Где память есть, там слов не нужно».
И вот они сидят рядом и смотрят по телевизору новую заграничную картину, а сзади сидит мама и улыбается, и так все хорошо и спокойно. И тогда в передней раздается звонок.
Нина Павловна сделала движение, чтобы пойти и открыть дверь, но Антон быстро вскочил и совершенно для него новый, ласковым жестом тронул руку матери:
– Сиди. Я открою.
Это было очень трогательно. Пустяк: легкое прикосновение и тон! Нина Павловна уже не помнила того времени, когда сын говорил с ней так. От мальчика особой ласки не дождешься, да и не надо – на то мальчик! Но простой человеческий тон, тон дружбы и доверия – что ей еще нужно? Обрадованная, Нина Павловна осталась спокойно сидеть и смотреть, что происходит на экране телевизора.
Антону тоже не терпелось посмотреть, что будет дальше с героями фильма, он, быстро щелкнув замком, распахнул дверь и остановился как вкопанный: перед ним стояли Вадик и Генка. И что-то в улыбке одного и колючем взгляде другого было такое, от чего Антон еще больше оторопел и сжался.
– Ну, вот и он! – сказал Вадик. – Подожди-ка минутку.
– Мне нельзя. У нас гости. Мне нельзя.
Антон услышал свой голос и чувствовал, что звучит он растерянно, и видел, как недобро усмехнулся Генка Лызлов. Антон вышел на лестницу и, прикрывая дверь спиною, прошептал:
– Я потом приду. Сейчас нельзя.
– Приходи в воскресенье в семь вечера туда же, на Девичку, – коротко, по-деловому сказал Вадик.
– Туда же?.. – ссохшимися губами переспросил Антон.
«Туда же… За тем же… – быстро, как в вихре, неслось у него в голове. – Значит, за тем же! Значит, опять!»
Он молчал, оглушенный этим вихрем мыслей, и не знал, что ответить.
– Не знаю… Мне некогда.
– Трусишь? – со своей нехорошей улыбочкой спросил Вадик.