— Я верю в это всей душой, Мансуров-абы... А если второй фронт и вовсе не откроется? Если нам до конца придется одним воевать?
— Откроется. Они сами будут вынуждены его открыть.
— А когда это будет, трудно сказать?
— Это связано с нашими успехами на фронте.
Внезапно глаза Гюльзэбэр загорелись как-то по-особенному.
— Знаете, Мансуров-абы, у меня есть большая просьба. Очень большая. Отпустите меня на фронт, а? Я окончила курсы медсестер, умею стрелять из пулемета, все умею! Отпустите меня!..
— Но почему? Тебя не удовлетворяет работа здесь или есть другая причина?
Гюльзэбэр смущенно пожала плечами.
— Нет, почему же... Я с охотой работаю и здесь. Только знаете, Мансуров-абы... Там разрушают наши города и села, мучают, уничтожают наших людей, а я, коммунистка, сижу здесь, как будто это меня не касается. Нет, это неправильно. Я не согласна с этим. Как вспомню Таню, Гастелло — места себе не нахожу. Мне стыдно, Мансуров-абы.
Мансуров с любовью смотрел на девушку, ожидающую ответа от него, смотрел в ее искрящиеся глаза, на руки, по-солдатски оправляющие ремень.
Нет, Мансуров не был удивлен. Многие обращались к нему с такой же просьбой, и он считал, что нельзя резким отказом охлаждать пламенное горенье молодых сердец.
— Я понимаю тебя, Гюльзэбэр, — сказал он. — Просьбу твою исполню. Придет время, поедешь на фронт...
— Правда? Разрешите, Джаудат-абы? Отпустите?
— Да, со временем. Но ведь ты не думаешь, как некоторые, что тяжело только на фронте, а здесь легко?
— Нет, я не говорю этого. И здесь люди нужны. И здесь очень трудно.
— То, что до войны делали трое, сейчас выполняют двое. Так ведь? А может быть, и один будет работать за троих.
— Выходит так, Мансуров-абы. — Гюльзэбэр с глубоким уважением смотрела в проницательные глаза секретаря райкома и чувствовала, что никогда не сможет ему прекословить.
— Такую тяжесть твои деды, возможно, и не смогли бы поднять. А мы с тобой все преодолеем! — Мансуров задумался. — Некоторые думают, что фронт очень далек от нас. Неверно это! Неправильно думают! Вот он, фронт! — Он указал рукой на широкое поле, на бороновальщиков, плугарей... — Вот он, наш фронт, хлебный фронт! Днем и ночью наступают на тебя враги. Кто они, эти враги? Страх! И порожденная страхом растерянность! Это самые страшные наши враги. И еще — трудности войны. А потом — расхлябанность, беспечность, несознательность. Готово ли твое войско к бою? Много ли у тебя бойцов? Достаточно ли они вооружены?
— Мое войско? — улыбнулась Гюльзэбэр и принялась считать, загибая пальцы: —Четырнадцать комсомольцев — раз. Вся деревенская молодежь — два. Потом — солдатки, жены фронтовиков, дедушки, бабушки, пионеры.
— Ого, вон какая сила! Пока воюй вместе с ними, родная! Пусть каждый твой джигит, каждая девушка болеют душой за свой колхоз, за свою родину! Трудятся ради нее! И тебе не страшен будет никакой враг... Договорились?
Гюльзэбэр протянула ему руку:
— Договорились. Спасибо, Мансуров-абы, за совет. Можете надеяться на меня, — сказала она твердо и побежала, размахивая руками, к подругам.
Мансуров любовно поглядел ей вслед и направился к стану — крытому соломой домику в два окна, уютно прикорнувшему на опушке леса. Там его ждали Тимери и Айсылу.
— Ну, как живет наш «Чулпан»? — спросил он, крепко пожимая им руки.
ГЛАВА ПЯТАЯ
1
Мягкая, поросшая травой лесная тропинка то вбегала в тень развесистых лип, и налитые зеленью листья ласково касались лица и плеч Зинната, то выбиралась на веселую полянку, где осины радостно трепетали листьями, словно хлопали в ладоши. Временами Зиннат останавливался посреди дороги и, жадно вдыхая пьянящий запах березового сока, слушал неумолчный гомон птиц.
А птицы, словно приветствуя его, пели кругом — и на деревьях и в кустах по обеим сторонам дороги. Не успевали умолкнуть одни, как запевали другие. Совсем рядом перекликались скворцы, посвистывали, прыгая с ветки на ветку, синицы в кокетливых зеленых нарядах, ворковали лесные голуби. Где-то тосковала кукушка. А соловьи заливались такими трелями, что казалось, будто с веток падают звонкие стеклянные орешки.