– Цела. Нога только сильно опухла. Глаз ты ему разбил очень. Зашивать придётся. Шрам теперь останется, – и уже с интересом посмотрел на меня. – Где ты так бить научился? Это ведь что-то зоновское, да?
– Не совсем, – ухмыльнулся я. – Улица, конечно, ещё не колония, но учителя у нас были старые сидельцы. Так что сам понимаешь: по-другому всё закончиться просто не могло, – развёл я руками и тут же охнул от боли, прострелившей правую кисть.
– Палец выбил, да? – Гапур участливо посмотрел на мою руку и тут же осклабился: – Это потому, что удар ставить не умеешь. Недоучили тебя твои урки. Слушай, а давай я вправлю, – загорелись глаза у горца. – Меня дед учил.
И, не обращая внимания на мои возражения, что-то пророкотал на своём, не обращаясь вроде ни к кому конкретно. И снова склонившись ко мне, обхватил твёрдыми, как клешни, пальцами многострадальный мизинец.
– Сейчас бинты принесут, и мы упакуем всё в лучшем виде. А пока потерпи немного. Ты ведь мужчина.
И неожиданно резко дёрнул палец вниз.
– Ох ты же, сука обрезанная, – заскрипел я зубами, не в силах справиться с болью, острым гвоздём прострелившей казалось даже мозг.
– Потерпи, потерпи, Иванов, – обматывая бинтом пальцы, пакуя их как в лубок, бормотал довольный собой вайнах. – На Ивановых, говорят, вся Россия держится, а ты из-за какого-то пальца ругаешься. В медицинский буду поступать, – завязывая бинт на бантик, заключил будущий светило, счастливо улыбаясь.
Палец так и не сросся правильно. Его потом дважды ломал наш коновал из медсанчасти, пытаясь исправить врачебную ошибку знахаря Гапура. Да только палец проявил характер и, не желая терять индивидуальность, так и остался торчать кривой веточкой среди своих собратьев.
Глава 4
– Чуёк где? – бросил я дневальному, влетая в родной кубрик, расположенный на втором этаже трёхэтажной казармы.
– Здесь где-то, – лениво пожал плечами тот. – Может, в ленинской комнате гладит что. Он утром тут с утюгом бегал.
И, потеряв ко мне интерес, принялся азартно шлифовать куском фланели бляху с якорем.
«Интересно, что там этот «золушка» гладить надумал? Его парадка, отутюженная давно в баталерке, дожидаясь своего часа, висит. А повседневка, так же, как и моя, на обноски бомжа похожа и в глажке не нуждается».
Так думал я, направляясь по «взлётке» в комнату, по привычке называемую ленинской.
Чуев, по-домашнему облачённый лишь в тельняшку и кальсоны, стоял у стола, накрытого солдатским одеялом, и размеренно водил утюгом по разложенным там же чёрным форменным клёшам, стремясь довести стрелку на брючине до совершенства. Негромко напевая себе под нос, он время от времени орошал клёши водой из алюминиевой кружки и вновь принимался за дело. Неподалёку на спинке стула висела синяя фланелевая рубаха с голубыми погонами, украшенными сержантскими лычками на плечах. На сиденье уютно устроилась бескозырка с самодельным «крабом» и свесившимися ленточками, которые едва не касались хромовых ботинок со спиленными внутрь подошвами, стоявших на полу. Вся эта композиция являлась безупречным образцом формы, сделавшей бы честь любому дембелю. Сверху фланки был накинут синий гюйс с тремя полосками, чья белая изнанка чернела росписями друзей.
Тщательно отглаженная фланелевка несла на себе кипенно-белый аксельбант, витой змеёй расположившийся поверх значков на правой стороне груди. Значки, поблёскивающие яркой эмалью под акселем и призванные рассказать всем желающим о доблести и мастерстве их носителя, были сплошь высшего ранга. Здесь вам и знак «Воин-спортсмен» первой степени и «Отличник ВМФ». А украшал этот иконостас знак «Мастер», говорящий о высшей квалификации его обладателя.
– Чуёк, – обратился я с порога к Сане. – «Мастер» прямо как у меня. Где надыбал?
Знак этот был вещью редкой. Честно заслужить его было практически невозможно, а потому счастливчики, сумевшие раздобыть такой раритет, вызывали жгучую зависть у сослуживцев. Мне его Юра Каширский по почте переслал после того, как вернулся домой. Больше такого ни у кого в полку не было.
– А это твоя парадка, – безмятежно ответил друг, продолжая водить утюгом по чёрной шерсти брюк.
– То есть? – опешил я от такой подачи.
– А то и есть. Ты же завтра уезжаешь, а форма твоя, как ты её бросил, так и валялась в баталерке. Ты где был-то, вообще?
– Саня, братишка!
Нахлынувшие чувства, вызванные заботой друга, спазмом сдавили горло, мешая сказать хоть слово.
– Да я это, после обеда хотел погладить, – промямлил я, взяв себя в руки, и сбивчиво рассказал о стычке с азерами на камбузе.