Ничто, казалось, не имело теперь значения; через неделю в это время он будет спешно укладываться в городе. Это будет его последняя ночь. По секрету он сказал об этом Филиппе.
— Мне не хотелось бы, чтобы об этом говорили уже теперь, — сказал он.
Филиппе было жалко, что он уезжает, и она так и сказала ему:
— Мне жаль, и вместе с тем я рада. Что может молодой человек делать в Англии? Ничего. А это — отважное предприятие, это — настоящее дело. Вообразите себе день в Африке (это звучит комично, но мне не до шуток!) — я хочу сказать, возьмите день в Кении. Там или будет труд, довольно тяжелый труд, или охота, или какое-нибудь напряжение, игра мускулов, что-нибудь жизненное… И сравните это с будничным днем в Лондоне!.. Забота о туалете, катанье, обычный завтрак, почти всегда с теми же людьми; в четыре часа закрывается биржа, не так ли? А затем вы свободны, и надо снова одеваться, танцевать или праздно проводить время. У нас свободы нет никакой, тогда как там…
Тедди одобрительно кивнул; он так любил в ней этот живой энтузиазм. Он уже стал бодрее смотреть на жизнь в Кении.
— У вас все выходит лучше… вы всему придаете красоту, — сказал он отрывисто.
Филиппа на секунду была сбита с толку.
— Все это так интересно, — промолвила она с некоторым смущением.
Но Тедди не спускал с нее глаз, в которых светилось открытое, несомненное обожание.
— Филь, — сказал он с чувством, — вы, конечно, не могли не знать…
Филиппа слегка отвернулась; слова Тедди и глубокая искренность, звучавшая в его голосе, не возбудили в ней любви; но сердце ее дрогнуло от неподдельной нежности к нему. Затем она снова обернулась к нему и коснулась на секунду его руки:
— Тедди… я… мне очень жаль… и я польщена, и это меня очень огорчает… И… и, пожалуйста, будемте счастливы.
Он улыбнулся ей милой обезоруживающей улыбкой, совершенно его преобразившей; на мгновение из скучающего светского человека с легким отпечатком рассеянной жизни и душевного утомления на очень красивом лице он превратился в пылкого, бескорыстного поклонника.
— Все хорошо, моя дорогая, любовь моя прекрасная, — сказал он заглушенным голосом. — Все хорошо, теперь и всегда. Осуждайте меня за признание — только не считайте нечестным. Клянусь вам, я не хотел этого говорить. Но вся жизнь моя в том, чтобы любить вас, Филь! Не забывайте этого, прошу вас, никогда.
Он опомнился в западном флигеле дома. Под окнами проходила великолепная терраса; он вышел и присел ненадолго на низком выступе крыши, у стены. Было не холодно, воздух был скорее мягкий и влажный; где-то раздавался благовест.
Почему-то он чувствовал огромное облегчение от того, что признался Филь, и признался именно так. Тяжесть, казалось, спала у него с сердца. Он не мог бы объяснить почему, но это было так. Он поднял голову и стал смотреть на звезду, спутницу луны. Со смерти матери у него на сердце не было ощущения такого ясного и чистого счастья.
Чей-то голос мягко проговорил:
— Ага!
Это Леонора вышла на террасу и направлялась к нему.
— Где твоя комната?
— Здесь — вот она, спереди.
— А моя на четыре комнаты дальше. — Тедди встал.
— В… вероятно, уже поздно. Вы изменились.
— И вы также… мне кажется. — В ее голосе звучали и смех и угроза. Она схватила его за руку: — Тедди, голубчик…
— Это очень людное место, — быстро сказал он.
— Я стараюсь вам растолковать, что на четыре комнаты дальше не будет людно… во всяком случае.
Где-то прозвучал удар гонга; высвободившись, Тедди старался смеяться и быть естественным, а затем побежал к себе.
Спеша скорее принять ванну и одеться, он все же успел сказать себе то, что говорили до него тысячи молодых людей в его положении:
— Боже мой, зачем я встретился с нею! — Зачем вообще он затеял эту любовную историю, почему не порвал много лет назад? Он и рад бы, но был слишком слаб.
— Подлец и трус, — сказал он самому себе с горечью.
Но в обществе все были так радостно настроены, Филь во главе стола выглядела божественно, вся розовая, со светящимися глазами… А затем елка, подарки всем, ему трубка, как раз такая, какие он любил, кусок чудесного мыла, всякие забавные безделушки… и музыка, музыка все время. В конце концов, ведь это было Рождество; а затем, стоит ли думать о том, чего не изменишь?
Все пошли спать, смертельно усталые. У дверей обменивались действительными пожеланиями доброй ночи, и этим было все сказано.
В первый день Рождества погода была великолепная, солнечная, весенняя. Состоялся чудесный футбольный матч, затеянный отчасти ради шутки, отчасти для серьезного спорта. После полудня пришла огромная почта; в шесть часов должен был быть «чай» для всей деревни, с танцами.
Тедди удалось остаться наедине с Филиппой, идя на этот матч, и было решено, что он будет помогать ей за «чаем».
Не получив ответственного поста, он ушел играть в мяч с Маунтли, веселым брюнетом лет тридцати, приводившим в отчаяние всех матерей, так как представлял хорошую партию, но в то же время был совершенно неуловим.
Они играли в мяч до изнеможения и выглядели и чувствовали себя совсем по-летнему, когда расстались, чтобы принять ванну и отдохнуть.
Тедди только вышел из ванны, как получил записку.
Записка была от Леоноры: «Пожалуйста, приходите в западную галерею через полчаса. Мне необходимо вас видеть».
Он грубо выругался. Она ему смертельно надоела, и он выглядел злым-презлым, когда вышел из комнаты и направился в галерею, не успев даже хорошенько отдохнуть.
Леонора уже шла ему навстречу.
— Мне очень жаль отвлекать тебя от твоих развлечений, но мне необходимо что-то показать тебе.
И она подала ему письмо.
Письмо было от мужа, кратко сообщавшего, что у него есть основание считать, что она его обманывает, и что он предполагает заняться этим делом по приезде домой через месяц.
Читая и перечитывая написанные на машинке слова, Тедди думал: «Не мог же он диктовать это?.. Но кто бы подумал, что он сам умеет печатать?»
Он встречался с Ланчестером всего два раза, и каждый раз с горечью и отвращением. Каков бы он ни был, он не принадлежал к разряду молодых людей типа «ручных собачек»; ему противно было пользоваться гостеприимством Ланчестера, есть его хлеб-соль, и он так и сказал об этом Леоноре, решительно отказавшись бывать у них в доме.
— Но было бы приличнее, если бы ты бывал, — настаивала Леонора.
— Мне дела нет до этого, — ответил Тедди. — Я знаю, что я чувствую, и этого с меня довольно.
И вот удар разразился, да еще в самое Рождество, в доме Филь, в этом божественном месте. Он бессознательно провел языком по сухим губам.
Где-то в мозгу упорно вертелись слова: «Выхода нет, нет выхода!»
Да, выхода не было, это правда.
Складывая письмо, он взял руку Леоноры, крепко пожал ее и тихо промолвил:
— Хорошо… но мы же не будем ссориться, не правда ли? Я все избегал тебе говорить, но теперь скажу. Майлс все устроил, чтобы мне ехать к нему. Теперь мы поедем вместе, не правда ли?
Несмотря на все опасения и гнев, у Леоноры промелькнуло нежное чувство. Она была немного тронута; она никак не ожидала такой шаблонной развязки. Она все еще надеялась, что вывернется… ведь она умела справляться с Диком, когда он был дома… и показала письмо Тедди, только чтобы заставить его прийти в себя… С нее было довольно этой истории с Филиппой. Тедди принадлежал ей, Леоноре, он был нужен ей, и она хотела сохранить его для себя. И теперь особенно он был «ее», когда уезжал в Африку, в какое-то забытое место, да еще так скоро.
И, слегка прижавшись к нему, она спросила:
— Значит, ты действительно меня любишь?.. О дорогой мой…
— Я буду беречь тебя, — стойко ответил Тедди, между тем как его сердце замирало от ужаса. Ему придется жениться на ней… и там, в Кении, он никогда не будет свободен…
Вслух он сказал:
— Никакой скандал тебя не коснется… мы уже будем в Кении, когда это разразится. Я сейчас же напишу Майлсу.