Вот здесь она и живет. И мы с Матсом тоже будем здесь жить. Но пока еще не время. Я должна все хорошенько продумать, прежде чем отвести этой Анне Эмелин важное место в моей жизни.
Доброй Анну Эмелин можно было назвать, пожалуй, оттого, что она никогда не стояла перед необходимостью выказать злонравие, а еще оттого, что природа наградила ее редкостным даром забывать досадные происшествия: встряхнется только, и опять перед тобою прежняя Анна, нерешительная и вместе с тем упрямая. Вообще-то от ее капризной благожелательности становилось не по себе, но никто не успевал этого заметить; визиты случайных гостей были редки и недолги, и держались посетители с отчужденной вежливостью, будто исполняли хоть и небольшую, но почетную миссию. Эта манера поведения не служила Анне защитной маской, столь же неправомерно было бы и утверждать, что она не имела своего лица; а объяснялось все очень просто: всерьез она жила, только отдаваясь своей необычайной способности к рисованию, а рисовала она, понятно, всегда в одиночестве. Анна Эмелин владела огромной и убедительной силой однобокой страсти — она умела видеть и понимать лишь одно, увлекаться лишь этим одним. И была это — лесная земля. Анна Эмелин умела изобразить лесную землю правдиво и точно до мелочей, крохотную хвоинку и ту не забудет. Ее акварели, миниатюрные по размеру и чрезвычайно жизненные, были так же хороши, как и упругий ковер из мха и хрупких растеньиц, по которому в чаще леса ступают ногами, но рассмотреть поближе не догадываются. Анна Эмелин словно открывала людям глаза, они постигали самый дух леса и вспоминали, и на миг их охватывало легкое томление, приятное и исполненное надежды. Жаль только, Анна портила свои работы, помещая в пейзаж кроликов, целые кроличьи семейства — отца, мать и детеныша. Поскольку же кролики у нее были разрисованы мелкими цветочками, лесные дебри начисто теряли всякую таинственность. Кроликам из ее детских книжек не один раз доставалось от рецензентов, Анну это обижало и запутывало, но что поделаешь — кролики необходимы и детям, и издательству. Ведь почти каждый год выходила новая книжица. Текст сочиняли в издательстве. Иногда Анне хотелось рисовать одну лишь землю, низенькие растения, корни деревьев, все тщательней, во все более мелком масштабе, проникнуть в глубину мха, чтобы зелено-бурый мирок обернулся гигантскими джунглями, населенными жуками и букашками. Можно бы помыслить на месте кроликов муравьиное семейство. Впрочем, теперь это уже явно не ко времени, слишком поздно. И Анна отмахивалась от образа пустынного, вольного ландшафта. Была зима, а она бралась за кисть не раньше, чем появятся первые проталины. И в ожидании писала письма малышам, которые спрашивали, почему кролики цветастые.
Но однажды, в тот день, когда, собственно, и начинается рассказ об Анне и Катри, Анна писем не писала, она сидела в гостиной и читала очень забавную книжку — «Приключения Джимми в Африке». Прошлый раз Джимми был на Аляске.
Просторные, невысокие Аннины комнаты в зимнем освещении радовали глаз — бело-голубые изразцовые печи, светлая мебель свободно расставлена вдоль стен и отражается в паркете, который фру Сундблом каждую неделю натирала воском. Папенька любил вокруг себя простор, он был очень крупный мужчина. Еще он любил голубой цвет, мягкую голубизну, которая повсюду ласкала взор и с годами только все бледнела. Глубоким покоем и безмятежностью веяло от этого дома, словно говорящего: таким я пребуду вовек.
Ближе к полудню, отложив книгу, Анна решилась наконец позвонить в лавку; сделала она это, как всегда, с большой неохотой. Номер был занят, и она села ждать у окна. Снаружи, на открытой летней веранде, намело громадный сугроб, северо-западный ветер выгнул его дугой, чеканной и вместе с тем капризно-игривой. Над острым, как нож, гребнем вились снежинки — легкое, сквозистое марево. От зимы к зиме сугроб выгибался одинаково и был одинаково красив. Но Анна его не замечала — слишком он был огромный и незамысловатый. Она позвонила второй раз, лавочник снял трубку. Анна спросила про Лильеберга: вернулся он или нет? Ведь она забыла сказать насчет сливочного масла и маленькой баночки горохового супа. Лавочник ее не слушал, он объяснял, что дорогу нынче так и не расчистили, поэтому машине ходу нет, и Лильеберг отправился в город на лыжах, почту возьмет, а еще свежей печенки…