— Ну, что ж! А новое не для меня… В Красную Армию слава богу не гожусь: инвалидом стал… Может и к лучшему: тяжело было бы…
В конце сентября генерала Малышева перевели в лагерь, а через три недели вызвали в Чека, отобрали подписку о невыезде и направили в военный комиссариат. Комиссия военкомата освидетельствовала и определила: к военной службе негоден по преклонному возрасту и расстроенному здоровью. И направила в отдел труда.
А в отделе труда бушевал заведующий телеграфным агентством:
— Мы вам двадцать раз писали требование на плакатчиков. Неужели не можете прислать ни одного грамотного человека. Это чорт знает что такое. Скоро октябрьские торжества, работы по горло, а тут… Я в исполком буду жаловаться… Это безобразие!
На другой день генерал сидел в губроста, за длинным столом и старательно выводил кисточкой на желтой бумаге крупными буквами:
— Прихвостни и лакеи международной буржуазии не желают оставить Советскую власть в покое, и мы должны заявить во всеуслышание, что готовы дать им достойный отпор. Долой генералов, помещиков и фабрикантов и всю их реакционную клику! Да здравствует республика трудящихся! Да здравствует мировой пролетариат! Да здравствует ІІІ Коммунистический Интернационал!
В большой комнате было тихо, тепло, горело электричество. Тут же позади стола генералу отвели уголок, где он спал. Дали приличный паек, а к зиме — новый полушубок и мягкие валенки. Покашливая, горбясь, шаркая ревматичными ногами, так и живет он в губроста, скромный, незлобивый, совсем не похожий на генерала. По вечерам тихонько читает евангелие, а после работы над антирелигиозными плакатами усерднее молится богу и просит простить прегрешения вольные и невольные.
Глубокой осенью, на разгрузке последних барж с дровами, с работы бежали двое арестантов: цыган Степка и полковник фон-Шток. Они ловко спрятались в трюме и, выждав, когда все ушли, поздней ночью вылезли и направились лесом в ближайшую деревушку. Степка остался там у знакомой бабы, а фон-Шток — сторонкой от дороги двинулся к заимке немца Мейера. Здесь он превратился в работника Карла, отпустил усы и бороду, нарядился в рваное тряпье и связался с нелегальной организацией белых.
Он уверен, что очень скоро Советская власть падет, и воцарится Михаил I! Тогда можно будет расправиться с коммунистами, социалистами, жидами, вешать и расстреливать сотнями, чтобы не осталось ни одного, а потом железной дисциплиной сковать армию и, гарцуя на красавце-коне, принимать парады. И вот, чтобы не разучиться командовать и принимать парады, фон-Шток поздними вечерами, — когда Малышев в губроста молится богу, — выезжает на горячем коне далеко в березовые колки.
В полях висит густая холодная муть, ветер полосами несет мокрый снег, озябшие, исхлестанные ветром деревья не знают куда им деваться, мечутся из стороны на сторону и скрипят и стонут как живые.
…Фон-Шток останавливается среди глухого необозримого поля, высоко вскидывает руку с плетью и, натужась, во всю силу горла и лёгких кричит:
— Его императорскому величеству… государю императору… Михаилу Александровичу… Ура-а-а!
Ветер обрывает слова, комкает и швыряет их… Взмыленная лошадь шарахается в сторону. И, словно откликаясь на зов, в мутной, холодной тьме с разных сторон выступают сухими огнями волчьи глаза…
Омск. 1922 г., март.