— Ты в своего напарника… тоже любил втыкать длинные предметы… — устало пробурчал Говорухин и усмехнулся.
— Тссс, — пальцем показал громила, и снова перешел на шепот, его коллега стоял в сторонке, и оглядывал дворик, — не бойся… Громила сел на колени и посмотрел Алексею в глаза. Вместе с тем, Алексей почувствовал острую боль в боку, усиливавшуюся с тяжестью, коя бывает при передвижение тяжелого груза. Алексей посмотрел на свое туловище. Нож вошел по рукоять. Во рту он почувствовал соленый привкус крови.
— Дай… я тебе…на ушко. шепну…, - откашлял он,
— Что же? — в экстазе произнес громила,
— А ты…накло…нись
Громила наклонился одним ухом ко рту Алексея, и в следующий момент почувствовал, как в него вцепились зубами. Алексей сжал челюсть и повалился на земь. Сквозь забытие он, будто контуженный, приглушенно слышал ругательства и крики. Потом он ощутил, как его челюсти пытаются разомкнуть, а двое громил пытаются решить что с ним делать:
«ОН МНЕ МОЧКУ ОТКУСИЛ!
ДА НАХЕРА ТЫ ЭТИ ШАШНИ ВООБЩЕ УСТРОИЛ!?»
Откуда-то издалека послышался хлопок металлической двери, и следующим, что почувствовал Говорухин было то, как изымается нож из его тела. Жжение накалило всё изнутри. Скоро должно было наступить обширное кровотечение, и тогда конец, накатывающий шерстяным одеялом.
— Бог ты мой, то ж они с вами сделали? — первое, что он услышал из другого мира, — «А я-то боялась, что они меня хвать и того! — а Апостол Пётр изменился и теперь напоминал консьержку из подъезда, в котором Говорухин проживал.
— Что…того? — выдавил из себя он,
— Хвать и насильничать! Они-то парни здоровые, молодые, а я-то что?! Старуха! Ох, Лёшенька, а вы слыхали новость, ну вы, наверное, слыхали, вы ж в газете работаете, — речь её быстрая, и цельная, будто бы она заготавливала её еще на своих подругах, каждый раз к рассказу прибавляя всё новые и новые подробности, — у нас тут в районе же младенец пропал. Так тут собачки бегали, наученные, натасканнные, а они хвать и паре квАрталов отсюдова и косточки детские нашли. Шум-вой такой поднялся! Мамка только вышла с детишкой погулять, а тут же вспомнила, что телефон забыла, а ну как у молодежи-то без телефонов, ну она коляску-то и оставила во дворе, жили-то они на втором этаже. Ну так вот, нашла она его, закрыла дверь, вышла на улицу, а детинку уже бомжи утащили. Говорят, что его пожарили на костре, а потом и съели… Ужас, в какие времена страшные живем! — со вздохом подытожила она, произнеся до этого весь текст без запинки, и накислила грустную мину.
— Изви…, - Говорухин прокашлялся, — скорую бы… мне… Когда они приедут…то пуст вытащат из…рта…мочку уха…
— Ах, да, конечно, Лёшенька, никуда не убегайте, щас вызову, лежите спокойно, дайте знать, если вам что-то понадобиться, ох какие страшные времена наступили, да мы и не заметили, так людей на погожих улицах избивать, это ж что-то, да и еще в центре когда-то прославленного Города, ох, что творится-то? Что с нами всеми нами станется?! — она произносила всё быстро, и её голос удалялся из пространства, и с ним она поспешила к телефону. Говорухин смотрел на ночное небо, насупленное тучами. Внезапно для самого себя он рассмеялся, и вместе с тем раскашлялся. После чего слезы побежали по его щекам. Слёзы с дождем, он разрыдался. Затем обессиленно повторял про себя: «Он всего…лишь симптом…как же…до меня не дошло!?». Где-то вдалеке шумела карета скорой помощи, а он в это время провалился во тьму….
XXII
И вот он провалился в темноту. Очнулся он от теплого весеннего бриза. Кажется, это была набережная, залитая розовым закатным солнцем. Вокруг не было никого, и даже чайки не раздирали воздух своими криками. Он скрутился комочком на лавочке, и его голова лежала у нее на коленях, как это всегда бывало, когда он заканчивал работать. Она поглаживала её и игралась с прядями его волос, как будто ничего не было:
— Ты всё? — её голос звучал с какой-то странной отстранненой заботой.
— Да. Закончил, — он ответил и закрыл глаза.
— И что теперь? — спросила она, как спрашивают из вежливости.
— Не знаю… я просто жутко устал
— Зачем ты так? Зачем всё это? Мне было больно видеть тебя всего израненным, — её голос уже перестал быть таким далеким.
— Странно, что моё подсознание задает такой вопрос. Эээто, — тут его голос начал дрожать, — ведь частичка тебя, что осталась во мне, или я — та частичка, что осталась в тебе, или же просто мой предсмертный трип? Это действительно ты, малыш?
— Может быть это твоя фантомная боль? Я ли, или это проекция меня, та, что осталась у тебя в памяти — тебе ли не все равно, если касания моих рук, текстура моей кожи и знакомый запах тмина, вишни и солёного пота достаточно реальны для тебя?
— Пожалуй что всё равно, — открывать глаза он не стал.
— Может быть вкус моих губ убедит тебя в обратном, — она поцеловала его, и он испугался, и немного одернулся, но все же покорно вернулся в её объятия.
— Тебе стоит больше спать, раз ты сильно устаешь, — она продолжила, как будто этого и не было. Чуждость исчезла.
— Было много неотложных дел. Кофе — мой друг, так что…, -он начал оправдываться.
— Музыка — мой драг, И всё что вокруг…, - она запела своим высоким и нежным голосом, как пела тогда, когда принимала душ, или ходила по делам, или занималась домом.
— Всё! Это точно ты! Хорош уже, я ненавижу эту группу! Она действует мне на «Нервы», — он улыбнулся.
— ЖИТЬ В КАЙФ!
— Корж! Это уже запрещенный прием, малыш! — он рассмеялся, а затем быстро сник. Как будто внезапно вспомнил о чем-то болезненном, что было куда больнее удара ножа
— Ты так и будешь лежать уткнувшись в горизонт? — она по-прежнему гладила его пряди.
— Я боюсь… — голос Алексея задрожал еще сильнее
— Чего? Смерти? Того, что я тебя укушу? Коржа? — она стала игривой
— Что если я повернусь и открою глаза, то… ты исчезнешь… как это всегда бывало, когда я искал видел тебя на лицах. Пуф… и всё. И я снова останусь один, — он закусил губу.
— Дурачок, никуда я не испарюсь, я же не святой дух в самом деле.
— Кто тебя знает? — он ухмыльнулся.
— Мы уже разобрались же с этим вопросом, разве нет? — она тыкнула его в боку, — Тебе стоит уже идти дальше. И я не про рассуждения о моей природе.
— Да, обязательно запишусь на групповую терапия для вдовцов. Макс Пэйн, Дракс-Разрушитель, Виталий Калоев и я — вот так компания… — он замолчал, и его глаза начали наполняться слезами, а голос стал похож на вой волчицы, тыкающейся мордой в трупы своих детенышей, — Я не могу… я вас…подвел… КАК. ЖЕ. Я. ВАС. ПОДВЕЛ… Я-яя-я…, - он стал заикаться, а его голос задрожал еще сильнее, — бы мог дать взятку врачу побольше, я б-бы мог от-т-тдать вас в клинику ллучше… яббы могг ПРИХОХОДИТЬ РРАНЬШЕ С РРРАББОТЫ, и унас было быбольшевремени… — от подступившего к горлу кома, он не мог говорить, и уже просто хрипел, все тело сотрясалось от припадка, и он просто плакал навзрыв, как никогда ранее, и как никогда больше. Наконец, он немного оправился, — я-яя ббы ммог просто сказать нет и ввсе ббыло-ббы ххоррошшоо…Вссё ведь было ббы хорошо, да?! Яяя больше так не могу! Тты была всем для меня… А яяя….ПРОСТИ МЕНЯ
— Тише, тише, любовь моя, — она поцеловала его в лоб и ему стало легче, — ты же знаешь, что ты сгоришь в аду за такие остроты? — она улыбнулась, — да и вдовцом ты стать не успел. Мы же хотели после появления малыша расписаться. Ну и прости за бестактность…
— Ттебе можно
— Но это достаточно пошлая история искупления и глушения чувства вины, ты не находишь? — она проронила это легко, с той легкостью, с которой роняют неприятные новости.
— Вот ообижусь, и уйду, — ответил он, и они рассмеялись, — и вообще на кресте висеть куда более стремно.
— Ну да, ну да, англетер — другое дело.
Он открыл глаза и повернулся к ней. Она была также прекрасна, как и в день их знакомства, когда он перепутал комнаты в общежитии, и они разговорились о кино, и он чувствовал себя дураком, и она это понимала, но относилась с той добротой и радушием, коими никто его не одаривал. Он посмотрел на неё, а затем произнес: