Говорухин вышел из привокзального туалета, прошел сквозь широкую высокую, покрытую кафелем залу, заставленную лавками для ожидающих свой поезд людей, под гул разносящихся эхом шагов и скрылся в метро.
XI
«На самом деле теперь не что написано, а когда и как. Мы живем в век победившего постмодернизма, на смену которому пришел пост-постмодернизм. И, как бы это ни было грустно или счастливо, это означает окончательную победу формы над содержанием. Неважно, как это написано, сколько отсылок и цитат оно в себя вмещает, как размывает пространство вымысла и реальности — важен лишь способ подачи. Со скоростью современной жизни человек всё чаще возвращается к своему естеству — к получению сигналов. Важна эмоция, которую он получает, и чем эта эмоция проще — тем популярней она расходится. Современные СМИ морально устарели, потому что они не дают простоты этой эмоции. Чтобы выжить нужно приспосабливаться и адаптироваться к новым условиям. Разделение на формации устарело. И интеллигент, и выходец среднего класса, и серый воротничок, и феминистка, и бизнес-вумен, и работница школьной столовой — все они любят мемы. Мем позволяет добиться наибольшего эмоционального отклика, провоцируя реакцию, как у Собаки Павлова. По сути только провокация вкупе с простотой поможет вам завоевать место в информационном пространстве. Слова занимают слишком много места и времени для их написания. Заметьте, что одна и та же заметка, переведенная с другого языка, может быть адаптирована на эмодзи куда быстрее, чем на родной язык. За эмодзи-журналистикой — будущее, ведь человек всегда бежал от своей комплексности, о чем нам может свидетельствовать история прогресса и облегчения жизненного уклада, ведь эта журналистика не будет иметь границ — она не споткнется об менталитет, она не споткнется об культурный код, потому что спотыкаться и не об что, для неё в общем-то и нет границ. Она отменит все. Содержание — мусор, главное — это то, какую эмоцию, какой отклик вызывает материал. А остальное — тьфу. Вы вообще представляете какие возможности для контроля…» — тут лектора, судя по прическе и бороде регулярного клиента барбершопа, одетого в хлопковую пастельную рубашку и белые брюки перебил Подрулин сбивчивой быстрой речью:
— Так, всё, заканчиваем с этим, пардоньте, пидорством. Город на ушах с этим потопом, а мы тут мастер-классы проводим. Всех переувольняю, пардоньте, к чертовой матери, карланы проклятые. Мне не нужны тут неучи! Мне нужны бойцы! — он взял паузу отдышаться, — надо делать новости, а не чесать языком, пардоньте, меж ягодиц! Это как вообще! За работу!
Сотрудники недоумевающе посмотрели на Подрулина. Включился лектор:
— Арсений Палыч, ну вы же сами попросили прочитать лекцию по повышению классификации по новому стандарту
— И что? Просил, а теперь не прошу! Давай проваливай! — Подрулин сделал несколько резких шагов бывалого сердечника ему навстречу, лектор отпрянул, взял со стула свое пальто и махнул рукой на прощание и буркнул: «не дай Бог, тебя приступ возьмет, кляча старая».
Редакция в полном своем составе осталась сидеть на местах, пока Подрулин не прикрикнул, топнув ногой. Журналисты разбежались по своим кюбиклам. К главреду подбежал кто-то из подчиненных и спросил: «А брифинг-то будет?», на что тот ответил, мол «Вас я брал, чтоб этой чепухи с брифингами избежать! У каждого башка своя на плечах. Сейчас ЧП, самая горячая тема — сами разберетесь». Потом добавил: «И вызвони Говорухина с его отгула!»
XII
А Говорухин в это время спал на квартире у сестры, укутанный в папку с уголовным делом, пока за стенкой шумел телевизор. Ему снился предбанник одного из конференц-румов, в которых ему приходилось когда-то бывать. Снаружи из доносились вспышки фотоаппаратов и глухие голоса журналистов, отзывавшие эхом по крылу офисного здания. Он, почему-то на автоматизме, уставился в пол, вытащил свой телефон и от скуки стал пролистывать старые переписки с тех пор, когда он был юн, когда он решил пойти в профессию, чтобы изменить мир. Написанные давным-давно слова давили на старые раны и приобретенные язвы — в отражении смартфона он увидел неуклюжего прыщавого пацана, сбежавшего из дома, чтобы изобличать пороки общества, быть трезвым голосом разума, неспособным сломаться и под давлением доменной печи. На лице проступили слезы, несколько соленых капель упало на кафельный пол. Похоже в этот раз другую жизнь начинать слишком поздно. Будущее было усеяно непроглядным мраком, становившимся еще гуще при всхлипах совести. Такое иногда бывало — раз в три месяца, иногда реже, иногда чаще. С совестью всегда удавалось найти губительный компромисс, дабы оттянуть всё до последнего момента. Мама всегда говорила, что «никто не должен видеть его слез», и вот он расхныкался в предбаннике от несправедливого порядка мира. Похоже, в этом и заключался порочный круг, в который попадали все те, кому не повезло родиться здесь. Делать то, что не нравится, накидываться в свободное время, бежать куда подальше от возложенного бремени. Только вот бежать уже не осталось сил, ровно как и терпеть. Говорухин утерся рукавом пиджака, подумал об известном однофамильце-режиссере — вряд ли он проживет столько же, скорее станет похожим на своего редактора — и забился в угол, поджав колени. Он ощутил, будто бы это уже с ним происходило, но он не мог вспомнить когда и зачем.
Из кармана Говорухин достал жвачку, из пиджака — блокнот и карандаш, чтобы отвлечься — записать идеи и вопросы для грядущих материалов, интервью и статей. Вместо этого рука сначала предательски вывела строчку из Дельфина, где он от лица всех просит прощения за слабость душ, а затем мироновский вопрос «Кем ты стал?», перечеркнутый восклицательными знаками.
Шум вспышек участился и усилился, стали слышны передвижения стульев, выставленных в зале, и уверенное «Спасибо», сказанное в адрес других журналистов. За дверью предбанника стали отчетливо угадываться приближающиеся шаги. Она распахнулась — первым вышел здоровенный охранник, напоминавший Гору из «Игры Престолов». Стрижка ёжиком, шрам на лице от осколочной гранаты, он внимательно вслушивался в то, что ему передавали по наушнику. Следом вошел мэр Долгоруков в приподнятом настроении, по пути избавляясь от душившего его галстука, порхая в своем деловом костюме, сидевшем если не с иголочки, то. Свиту замыкали два столба в официальной форме, переговаривавшиеся по радиосвязи.
Не осознавая до конца, на уровне рефлексов, Говорухин, забившись в угол, будто бы он уличный бездомный, укрывавшийся от жгучего мороза, откликнул мэра по имени. Тот обернулся, вместе со своими поддаными, и услышал:
— Алексей Говорухин, «Передавица». Извините, Варлен Юрьич, могу я задать вопрос, личный, не под запись? — лицо журналиста побледнело. Он отвел голову в сторону. Уйти без ответа нельзя. Неважно какой ценой.
— По-моему вы уже его задали, — дружелюбным тоном произнес мэр.
Говорухин нервно усмехнулся. Телохранители буравили его взглядом так, будто бы он был нудистом, ошибившемся пляжем.
— Попытка разрядить обстановку засчитана. Но нет. Я вот что хочу узнать: «Зачем это всё?»
— Зачем что? — переспросил мэр.
— Это! — недоуменно воскликнул Говорухин, — Вам что, не хватает хорошей еды? Места в жилплощади? Денег для достойной честной жизни?
Говорухин подскочил с насиженного угла, его глаза загорелись, как у ищейки, унюхавшей каннабис, и он, глядя мэру в глаза, недоумевая воскликнул: «Почему!? Сколько дорог можно было отремонтировать! Скольким детям помочь! Сколько школ открыть! Сколько больниц! У меня в голове не может это уложиться! Вам одному немного, а?»